Должно быть, им владели смешанные чувства, когда он вернулся в школу в феврале 1945 г. Он начал курить, выкуривал по сорок — пятьдесят сигарет в день — привычка, которой он будет придерживаться три десятилетия[233]. Во время занятий он часто под любым удобным предлогом спешил укрыться в туалете, перемен ждал с нетерпением. Он вел себя отчасти как бунтарь, разочаровавшийся в школьной системе, отчасти как некий poète maudit[234], выступавший против всякой системы. Он скучал на всех уроках, кроме литературы, и с огромным трудом заставлял себя учить предметы, которые ему были неинтересны. Маркес всегда удивлялся своим успехам в учебе, предполагая, что учителя ставили ему отличные оценки не за реальные достижения, а просто потому, что считали его умным.
Он охладел к учебе, однако его поведение и успеваемость в школе оценивались столь высоко, что он оказался в числе трех выбранных мальчиков, сопровождавших директора в президентский дворец в Боготе. Целью поездки было получение спонсорской помощи у президента Льераса Камарго, в срочном порядке заменившего Лопеса Пумарехо. Льерас выделил деньги на познавательную экскурсию в приморский регион, а в конце учебного года приехал в школу на церемонию прощания с очередным выпуском. В будущем Маркес ближе познакомится с этим замечательным политиком-либералом, с которым у него установятся, как и с другими представителями власти в Боготе, весьма своеобразные отношения двойственного характера. Разумеется, восемнадцать лет еще не тот возраст, когда выступают перед президентом или получают доступ в дом правительства. Именно в тот год Гарсиа Маркес выступил со своей самой успешной речью; тогда он единственный раз в жизни импровизировал. Когда пришла весть об окончании Второй мировой войны, вся школа возликовала, и Маркеса попросили сказать несколько слов. Он заявил, что Франклин Рузвельт, как и испанский герой Сид, сумел «завоевать победу даже после своей смерти». Эту фразу воспевали не только в школе, но и во всем городе, что значительно укрепило репутацию Маркеса как оратора[235].
В конце 1945 г. он вернулся в Сукре. Отец закрыл аптеку в Маганге и на несколько месяцев отправился в скитания, предоставив Луисе, носившей под сердцем очередного ребенка (когда она не была беременна, ей вообще из дома не давали шагу ступить), в одиночку управляться с большой семьей в большом доме. По возвращении он перевез семью обратно в Сукре, в другой дом, находившийся в двух кварталах от центральной площади. Аптеку он открывать не стал, полностью посвятив себя гомеопатии. Десятый ребенок, Альфредо (Куки), родился в феврале; его растила Марго.
На этот раз Габито пошел на поводу у своего доброго, но непутевого младшего брата. Он сразу же присоединился к музыкальной группе Луиса Энрике, гулял все ночи напролет, часто наведывался в местный бордель и на те деньги, что зарабатывал, играя в группе, впервые в жизни участвовал в пьяных оргиях. На Рождество, вместо того чтобы, как обычно, принять участие в речных гонках, устраиваемых во время празднеств в конце года, он на десять дней скрылся в близлежащем городке Махагуале и жил там в борделе. «Это все из-за Марии Алехандрины Сервантес. Удивительная женщина. Я познакомился с ней в первую ночь и потерял из-за нее голову во время самой долгой и разгульной попойки в моей жизни»[236].
На возвращение старшего сына Луиса отреагировала вздохами и молчанием, но потом все же спросила, что с ним случилось. Он ответил: «Мне всё здесь осточертело». — «Что — мы?» — «Всё». Он сказал, что его тошнит от такой жизни, тошнит от школы, от того, что все ждут от него чего-то сверхъестественного. Это был не тот ответ, который Луиса могла передать Габриэлю Элихио, и, поразмыслив немного, она наконец предложила Габито заняться изучением права, к чему стремились почти все честолюбивые молодые люди в Латинской Америке того времени. «В конце концов, — проницательно заметила она, — это хорошая школа для будущего литератора, а люди говорят, ты мог бы стать хорошим писателем». По воспоминаниям Маркеса, сначала предложение матери он встретил в штыки: «Если уж быть писателем, то одним из великих, а таких больше не делают». Перед читателем открывается удивительная картина: молодой Маркес, тогда еще не читавший ни Джойса, ни Фолкнера, не хотел попасть в когорту посредственностей XX в., которую, возможно, представляли эти писатели. В глубине своей незрелой души он мечтал о славе Данте или Сервантеса! Луису его настрой не отпугнул, и в следующие несколько дней она путем переговоров с мужем и сыном, так что тем ни разу не пришлось обсуждать проблему лицом к лицу, добилась блестящего соглашения. Габриэль Элихио смирился — хотя и воспринял это как трагедию — с тем, что Габито не пойдет по его стопам и не станет врачом; Габито дал согласие окончить бакалавриат и продолжить учебу на юридическом факультете Национального университета Колумбии. Таким образом был подавлен бунт мятежного подростка и предотвращен гибельный семейный кризис[237].
Гарсиа Маркес, теперь уже в некоем роде распутник, наверно, очень удивился, когда перед самым Рождеством узнал, что «божественная школьница» из Маганге переехала в Сукре. Ее полное имя было Мерседес Ракель Барча Пардо. Как и он, она родилась в семье аптекаря. Ее отца Габриэль Элихио знал давно, познакомился с ним в далекой молодости, когда в 1920-х гг. путешествовал по рекам и джунглям бассейна Магдалены. Она появилась на свет 6 ноября 1932 г. Как и Габито, в семье она была старшим ребенком. Неземная красавица, широкоскулая, грациозная, с темными раскосыми глазами, лебединой шеей. Она жила на центральной площади, напротив дома друга Габито — Каетано Хентиле; тот, в свою очередь, жил рядом с тем домом, который занимала семья Гарсиа Маркес до того, как переехала в Маганге.
Мать Мерседес, Ракель Пардо Лопес, родилась в семье фермеров, занимавшихся разведением скота, как, в общем-то, и ее отец, Деметрио Барча Велилья. Только в нем текла ближневосточная кровь, хотя родился он в Коросале и был католиком. Отец Деметрио, Элиас Барча Факуре, был родом из Александрии или, возможно, из Ливана: вот почему, вероятно, Мерседес была наделена «таинственной красотой нильской змеи»[238]. Элиас получил колумбийское гражданство 23 мая 1932 г., за полгода до рождения Мерседес. Он жил почти до ста лет и предсказывал судьбы по кофейным зернам. «Мой дед был чистокровный египтянин, — рассказывала мне Мерседес. — Он сажал меня на колени и, качая, пел мне по-арабски. Он всегда носил белую сорочку с черным галстуком, золотые часы и соломенную шляпу, как Морис Шевалье[239]. Он умер, когда мне было лет семь»[240].
Мерседес Ракель, нареченная в честь матери и бабушки, была старшей из шести детей Деметрио и Ракели. После ее рождения семья переехала в Махагуаль, потом обратно в Маганге и, наконец, в близлежащий Сукре. Деметрио чем только не занимался, в том числе и торговлей, но, как и у Габриэля Элихио Гарсиа, его основной специализацией была фармацевтика. Мерседес только что закончила первый год учебы в школе францисканского монастыря Пресвятого Сердца в Момпоксе, лежавшем напротив Маганге на противоположном берегу реки. Школа находилась всего лишь в квартале от знаменитой восьмиугольной башни церкви Санта-Барбара, стоявшей на главной площади небольшого города, который лучше других исторических городов Колумбии сохранился с колониальных времен[241].
«Мерседес всегда привлекала к себе внимание, — рассказывала мне в Маганге одна из ее подруг детства. — Высокая, стройная, она была великолепно сложена. Хотя, говоря по чести, ее сестра Мария Роса была еще красивее. Но Мерседес всегда срывала больше комплиментов»[242]. В ту пору она помогала отцу в аптеке, и дети Гарсиа Маркесов часто встречали ее, когда бегали по поручениям своего отца. Они все видели, и тогда и позже, что в Мерседес сильно развито чувство собственного достоинства, что ей присуща спокойная властность. Габито, который никогда не шел напролом, часто околачивался в аптеке семьи Мерседес, беседуя с ее отцом, Деметрио Барчей. Ему всегда больше нравилось общаться с мужчинами, которые были старше его по возрасту, а Деметрио, несмотря на свою дружбу с Габриэлем Элихио, к тому же был либерал. Сама Мерседес всегда утверждала, что она пребывала в блаженном неведении относительно намерений ее снедаемого любовью поклонника. Обычно она даже не замечала Габито, и ее отец, глядя поверх очков на проходившую мимо дочь, с мягкой укоризной в голосе напоминал ей: «Поздоровайся». Отец всегда говорит, заявила она Габито, что «еще не родился тот принц, за которого я выйду замуж». Мне она призналась, что многие годы считала, будто Габито влюблен в ее отца!
