— Что с вами, товарищ кооператор? Плохо стало? — спросил парикмахер.

— Ой-ой, как болит!..

«За десять рублей старых денег — рубль новых. Пропали мои сорок пять тысяч!.. Карточек больше нет… цены понижены… каждый может покупать, что хочет… Это ведь погибель, полное разорение! Не стоит ни покупать, ни продавать… Никому не нужны твои товары, когда в магазинах все можно будет достать гораздо дешевле. Плакали мои денежки…»

А вокруг него звучали радостные голоса:

— Просто замечательно! Какая теперь жизнь начнется!

— Справедливая какая советская власть — маленького человека никогда она не забывает, о нем в первую очередь позаботится.

— А спекулянтам, живоглотам этим теперь конец пришел. Вот, наверно, взвыли сейчас!

Все засмеялись. Больные долго еще не могли успокоиться, и каждое их слово словно нож вонзалось в сердце Бунте, снова и снова напоминая о том, что он потерял. Он попробовал не слушать, укрылся с головой, но слова проникали под одеяло, буравили его мозг.

— Этому, видать, тоже подрезали крылышки, — услышал Бунте голос парикмахера и понял, что сказанное относится только к нему. — Ишь, как ему сразу худо стало…

Бунте высунулся из-под одеяла и томным голосом позвал сестру:

— Сестрица, подите сюда… Дайте мне порошочек.

Ему дали пирамидон. Он проглотил, запил несколькими глотками воды и некоторое время лежал неподвижно, потом повернулся к парикмахеру и сделал попытку улыбнуться.

— Видите, как получается: люди радуются, а я на стену лезть готов. Мочи нет, как колет.

Но парикмахер даже не обернулся к нему.

«Наверно, сердится, что я ему давеча не отвечал… — подумал Бунте, но больше не старался завязать разговор. Да и не было охоты болтать с чужими людьми, они так бесчувственно радовались в присутствии разоренного человека. — Влезли бы в мою шкуру, тогда бы узнали, как это смешно. Нет, Фания-то словно чуяла, что этой жизни скоро придет конец, как она торопила подыскать другую работу… Теперь радуйся…»

Он снова вспомнил свои сорок пять тысяч, и вдруг его как по лбу ударило. Как это он сразу не подумал: ведь обменивать старые деньги можно только до двадцать второго декабря. До того дня вряд ли удастся выбраться из больницы. Значит, что же, пропадут и четыре с половиной тысячи, которые можно получить при обмене! «Почему я не держал их в сберкассе! Приличную бы сумму получил. Нет, думал, в своем кармане сохраннее будет. А теперь как быть?.. Сорок пять тысяч!»

Надо было срочно сообщить Фании. Она, конечно, удивится, рассердится за то, что он скрывал от нее свои капиталы и еще в таком месте, но теперь уж все равно, пускай сердится, а четыре тысячи пятьсот рублей спасать надо.

Он позвал санитарку.

— Мне надо послать телеграмму жене. Будьте так добры, дайте мне бумаги и чернил.

— Да вы вчера только посылали, — удивилась санитарка, однако принесла все, что он попросил.

Устроившись удобнее в постели, Бунте начал сочинять текст телеграммы и сразу стал в тупик. Телеграмма пройдет через многие руки, ее прочтут санитарки и дежурная сестра, слово за словом разберут на телеграфе — сначала здесь, потом в Риге. Если очень ясно будет сказано, где спрятаны деньги, все будут смеяться, а если не написать этого, Фания не найдет их.

Долго ломал голову Бунте, как же все-таки написать про «банк». Наконец, он остановился на следующем тексте, который показался ему достаточно ясным и приличным:

«За кухней в чуланчике в левом углу сорок пять тысяч обменяй не опоздай с поцелуями Джек».

Топография «банка» была указана довольно точно: уборная находилась за кухней, и никаких чуланчиков в квартире больше не было. Бунте подумал немного и добавил: «в темном чуланчике», так как окон там не было.

Он попросил отправить телеграмму. Стало как-то легче на душе: «Фания сразу поймет, где искать, поймет, почему так написал… Она молодец. Я ей потом все объясню». Маленький особнячок в Межа-парке отдалился на значительное расстояние, так что больше нельзя было разглядеть ни трубы, ни окон в национальном стиле, но кое-что от этой прекрасной мечты уцелело. Придет время, будут новые возможности, и заживет кровавая рана… Предприимчивостью и смелостью можно многого достигнуть.

В тот вечер на улицах Риги весело шумели людские потоки, и всюду разговор шел только об историческом постановлении Центрального Комитета партии и правительства. Народ почувствовал, что время трудностей и великих жертв, порожденных войной, остается позади. И как весеннее солнце раскрывает на деревьях и кустах листья, так это известие расцветило радостными улыбками лица людей. Только изредка среди веселой, оживленной толпы мелькала недовольная физиономия и из темноты раздавалось злое ворчанье:

— Радуйтесь, радуйтесь, только смотрите, не рано ли. Думаете, надолго им хватит для вас запасов?

Всем было ясно, чем вызвана эта злоба.

На предприятиях, где в тот день работали, состоялись митинги. Радио извещало весь мир о новой победе, завоеванной советским народом, и миллионы людей во всех уголках земного шара с удивлением упоминали слово «Москва». Давно ли кончилась война, и какая еще страна так пострадала от нее, как Советский Союз, а он уже вступил в пору блистательного расцвета.

Какой-то моряк, остановившись у кино «Форум», громко рассказывал знакомым:

— Англичане раньше ели только белый хлеб, а про черный говорили, что он годится на корм лошадям. А теперь согласны и на сухую овсяную лепешку — подавайте только.

— Мясо и масло они видят только во сне.

— Видал я, какая у них колбаса. Снаружи красивая, раскрашена красной краской, а внутри мука и всякий эрзац, мясом даже не пахнет.

— Что там колбаса… — перебил его другой моряк. — У них весь строй такой — снаружи демократия, свобода, а внутри… — Он махнул рукой.

— Мамочка, теперь всем будет хорошо? — спрашивала Дзидра у матери, когда они возвращались с прогулки.

— Да, дочка, теперь будет хорошо.

— Вот папа обрадуется, да, мама? Ему больше не придется ездить в деревню.

— Папа? Да… придется радоваться и ему. Представив себе, как сейчас должен выглядеть Джек, она невольно улыбнулась. Ну, наконец-то уймется, начнет жить, как все люди, и больше не придется дрожать и бояться за него.

Утром, проводив Дзидру в школу, Фания пошла на работу. Перед началом занятий состоялся митинг. Начальник разъяснил политическое значение вчерашнего постановления и призывал работать так, чтобы за этой всенародной послевоенной победой последовали другие. Пятилетку в четыре года! — за это теперь борется вся Советская страна.

В связи с учетом всех товаров и проверкой кассы Фания засиделась на работе до позднего вечера. Без нее Дзидра сама собрала себе поесть и уже легла. В почтовом ящике Фания нашла телеграмму Джека. Виноват ли был куриный почерк Бунте, завалены ли были в тот вечер на телеграфе работой, или, наконец, передававшая телеграмму телеграфистка была взволнована услышанным по радио постановлением, факт тот, что одно слово в ней было изменено, и этого оказалось достаточно, чтобы хитроумно составленное сообщение Джека приобрело другой смысл.

«За кухней в темном чемоданчике в левом углу сорок пять тысяч обменяй не опоздай с поцелуями Джек».

Фания сразу поняла, что речь идет о деньгах — что еще могли означать эти сорок пять тысяч? Но откуда у Джека столько денег, и почему они очутились в каком-то темном чемоданчике? В углу прихожей действительно стояло несколько чемоданов. Фания тут же один за другим перерыла их, но ничего, кроме пересыпанного нафталином платья, в них не нашла.

«Здесь что-то не так… — рассердилась она. — Почему в темном, у нас все темные… Запутался в своих махинациях, сам себя не помнит».

Для очистки совести Фания проверила все карманы мужниных костюмов и пальто, все ящики письменного стола, платяного шкафа, комода и буфета, посмотрела даже на полу под мебелью и, конечно, опять ничего не нашла. Тогда она успокоилась.