Вскоре Алонсо попрощался и отправился в Саламанку. Он всегда уезжал, а Росарио оставалась мечтать о тех временах, когда они смогут ночевать под одной крышей.

Стоя на балконе, она смотрела на удаляющуюся между кипарисов и сосен фигурку одинокого всадника и думала о том, что Алонсо не только открыл ей ее дар. Благодаря ему Росарио убедилась, что, вопреки здравому смыслу, она была права всякий раз, когда, теряя дорогого человека, чувствовала, что могла бы его спасти, если бы в нужный момент знала об угрожавшей ему опасности и очень сильно пожелала отвести ее.

Впервые Росарио испытала это чувство во время гражданской войны в Кастилии, спустя восемь лет после того, как вышла замуж за Фелипе де Фуэнтеса, покинула замок своих родителей близ леонского городка Торо и переехала в Лас-Вильяс. Судьба распорядилась таким образом, что решающая битва в той войне произошла именно в краю, где родилась Росарио. В битве под Торо португальский артиллерийский снаряд угодил прямо в замок, похоронив под обломками Иньиго Альмавиву и его жену Ракель.

Росарио казалось тогда, что в гибели родителей косвенным образом была виновата и она сама. Ее не отпускала странная, необъяснимая, необоснованная, но по-детски бесспорная уверенность в том, что, если бы она не отвлекалась, если бы все время думала о безопасности родителей, они остались бы живы. Словно она могла мыслями их защитить.

Росарио так мучило это чувство, что она даже однажды попыталась заговорить с Фелипе, но, увидев его искреннее непонимание и изумление, она раз и навсегда прекратила подобные разговоры. Для ее мужа заявление о том, что наши мысли способны оказать воздействие на реальность, могло прозвучать либо глупостью, либо ересью. Свою жену он глупой не считал, а вот ереси боялся как огня…

Теперь, уже после открытия в себе дара орбинавта, постепенно доведя глубину ствола, на которой она могла безопасно для себя менять реальность, до четырех часов, Росарио задавалась вопросом: сумела бы она спасти родителей, если бы знала о своих способностях еще тогда, в 1476 году? И приходила к положительному ответу.

Когда она поделилась своим выводом с Алонсо, тот не сумел скрыть удивления.

— Как скоро после гибели родителей ты узнала о ней? — спросил он.

— Священник из Торо рассказал мне об этом через три дня, — ответила Росарио, понимая, чем вызван этот вопрос.

— Но ведь ты после стольких недель тренировок довела максимальную глубину ствола, с которой можешь работать безопасно для себя, до нескольких часов, но отнюдь не до трех суток! — воскликнул Алонсо. — Получается, что ты никак не успела бы помочь родителям!

Поколебавшись, Росарио все же решилась признаться.

— Я узнала об их смерти сразу, — тихо произнесла она.

Алонсо недоумевающе наморщил лоб. Она на мгновение коснулась его лица, словно желая разгладить морщинки, и тут же убрала руку, оглянувшись, нет ли никого из слуг рядом.

— По словам священника, снаряд попал в замок в два часа дня, — стала объяснять Росарио. — В этот же самый момент, хотя я находилась здесь, в Каса де Фуэнтес, у меня возникло ощущение какой-то внезапной пустоты. Как будто незримые нити, соединявшие меня с дорогими людьми, вдруг оборвались. Если бы я уже тогда знала, что могу менять реальность; если бы я могла делать это на четырехчасовой, как умею сейчас, я бы отыскала такой виток, в котором мои родители покинули замок за несколько часов до обстрела.

— Если бы такой виток нашелся, — осторожно ввернул Алонсо.

— Находить нужный виток — это часть искусства орбинавта. — Росарио поймала себя на том, что рука тянется к локону за ухом. С тех пор как Алонсо показал ей это движение, она стала замечать его за собой. — Алонсо, можешь ли ты поверить в то, что я действительно чувствовала, что с близкими мне людьми что-то стряслось? Или ты думаешь, что это мои фантазии?

Когда-то Фелипе считал именно так, но Росарио полагала, что Алонсо отреагирует иначе, и не ошиблась.

— Конечно, я верю. — Алонсо даже слегка удивился такому вопросу. — Если мир — это продукт наших мыслей, то почему бы некоторым людям не иметь такой чувствительности к тому, что в нем происходит? Просто я не подозревал, что у тебя есть еще и эта способность.

— Есть, — произнесла Росарио очень уверенно. — Поэтому я за тебя и не беспокоюсь. Если с тобой что-то случится, я сразу это почувствую — ведь нас с тобой теперь соединяет очень прочная нить. Почувствую и приду на помощь.

— А как ты это сделаешь? — растроганно спросил Алонсо. — Если ты не будешь знать, что именно произошло, то как же ты решишь, какое именно изменение необходимо произвести?

— Что-нибудь придумаю. Я больше своих близких в обиду никому не дам!

Такое же чувство неожиданной внутренней пустоты Росарио испытала четыре года назад, когда в столкновении «святого братства» с разбойниками погиб Фелипе. Она вдруг перестала ощущать связывавшую их нить. Как и в случае с родителями, Росарио не оставляла необъяснимая уверенность в том, что она могла бы уберечь мужа, если бы непрерывно думала о его безопасности. Но как можно все время думать только об одном? К тому же он всегда утверждал, что в его службе в «святом братстве» нет ничего опасного.

После гибели Фелипе к ней стал захаживать их сосед Каспар де Сохо, вдовец, с которым Фелипе приятельствовал. Оба служили в «святом братстве». При жизни мужа Росарио почти не вступала с Сохо в разговоры, предоставляя это Фелипе и не понимая, как он может терпеть общество этого человека. Сосед, несмотря на благообразную внешность римского патриция, пугал ее. Когда он открыто восхищался борьбой инквизиции с еретиками и неверными, когда с восторгом рассказывал об арестах и пытках, в его глазах горело нечто такое, от чего на него было неприятно смотреть, словно он поражен каким-то безобразным недугом.

Теперь Каспар де Сохо стал регулярно появляться в Каса де Фуэнтес на правах соседа, утешающего вдову погибшего друга. Росарио не знала, как вежливо отвадить его. Спустя год он признался ей в любви и предложил выйти за него замуж. Росарио ответила ему, что между ними ничего быть не может, так как ее сын начал ухаживать за его дочерью, и они не должны препятствовать счастью своих детей. С таким доводом Каспар спорить не мог.

Однако весной 1492 года, когда после возвращения Мануэля с гранадской войны стало ясно, что он не намерен возобновлять ухаживания за Долорес, Каспар снова заговорил о женитьбе.

На этот раз Росарио прямо сказала ему:

— Дон Каспар, я не могу велеть сердцу полюбить вас. Это не зависит от моих приказов.

— В нашем возрасте, — не отставал упорный вдовец, — романтическая любовь не так уж и важна. Главное, чтобы муж был опорой жене, а жена — помощником мужу, как сказано в Священном Писании.

— Боюсь, что ни то ни другое не может возникнуть без взаимной привязанности и доверия, — возразила Росарио.

— Вы хотите сказать, донья Росарио, — глаза Каспара потемнели, — что я чем-то вызвал ваше недоверие?! Чем же, позвольте узнать?

Росарио прикусила губу. Про доверие она сболтнула не подумав. Не могла же она сказать ему: «Тем, что вы водите дружбу с инквизиторами»!

— Дон Каспар, вы не можете принудить меня к женитьбе помимо моей воли, — заявила она наконец, решив, что в такой ситуации необходимо проявить твердость. — Если бы я хотела что-то изменить в своей жизни и обратилась к вам с просьбой об участии в такой перемене, я, вероятно, должна была бы как-то обосновать свой поступок. Но я ничего у вас не прошу и ничего не собираюсь менять. Почему же вы считаете, что я должна вам что-то объяснять?

Дон Каспар смерил ее взглядом, поклонился и ушел, ничего не сказав.

На следующий день он прислал со слугой записку, в которой заверял Росарио в том, что по-прежнему испытывает к ней самое искреннее дружеское расположение и что она всегда может рассчитывать на его помощь.

В апреле 1493 года они неожиданно встретились на балу у герцога Альбы. Каспар рассказал ей о торжественной встрече, которой удостоила королевская чета вернувшегося после первого путешествия Кристобаля Колона. Сохо подчеркнул, что, по рассказам морехода, туземцы на открытых им островах отличаются удивительным дружелюбием и поэтому у Росарио нет причин беспокоиться о судьбе сына, оставшегося на одном из этих островов.