Она улыбнулась, и Алонсо отметил, как разгладилась ее кожа за последнее время. Кроме того, она стала стройнее. Вследствие этих перемен хозяйка замка Фуэнтесов выглядела моложе, чем раньше.

Узнав о своем удивительном даре, Росарио теперь каждый день совершала изменения реальности. Ей хотелось научиться увеличивать ту самую глубину ствола, тот роковой интервал между моментом принятия решения и избранной в недавнем прошлом точкой ветвления реальности.

— Мне удалось дойти до получаса! — воскликнула она как-то раз прямо с порога, забыв даже произнести формальные слова приветствия, словно и не расставалась с Алонсо после их предыдущей встречи.

— И как же вы при этом чувствовали себя? — Алонсо помнил, чего стоила ей первая попытка выбора точки ветвления на получасовой глубине.

— Теперь все в порядке! — заверила Росарио победным тоном. — Я ведь увеличивала глубину постепенно, а не внезапно, как в первый раз. В вашем манускрипте ничего не написано о том, до какой наибольшей величины можно довести глубину ствола? Можно ли, например, уйти на двадцать лет в прошлое и отменить получение инквизицией особых полномочий? Или перейти в такую реальность, где двести лет назад никто не сжигал альбигойцев?

— В расшифрованных фрагментах я таких упоминаний не встречал.

Глаза Росарио сияли, да и вся она лучилась счастьем.

— Итак, отменить войны и казни мне пока не удается, — заключила она, введя Алонсо в приемную залу. — Поэтому я все еще «чудотворничаю» по мелочам, если можно так выразиться. Порой мне приходит в голову, насколько это глупо — использовать такой дар для того, чтобы вовремя обнаружить скисшее молоко или скрыться из замка, чтобы избежать очередной докучной встречи с соседом. Но меня утешает то обстоятельство, что впереди ждут подлинные чудеса!

Алонсо любовался ею почти открыто. Талия Росарио как-то очень наглядно сузилась, и теперь хозяйку Каса де Фуэнтес уже нельзя было назвать женщиной, склонной к полноте. Интересно было бы понять, как ей удалось стать такой стройной и подтянутой. Уж не сумела ли она все-таки убедить сержанта Круса сражаться с ней на деревянных мечах?

При каждой встрече Алонсо приходилось прилагать титанические усилия для того, чтобы не раскрыть своих чувств, несмотря на всю их абсурдность и безнадежность. Он понимал, что подобная несдержанность создаст неловкость и разрушит установившуюся между ними особую доверительность, которую он считал дивным даром судьбы.

И, несмотря на это понимание, слова стискивали грудь, подкатывали к гортани и душили. Казалось, для того, чтобы дышать, им необходимо было дать выход.

В одну из их встреч, в начале декабря, желание высказать Росарио то, что он к ней испытывает, стало настолько сильным и безотлагательным, что мешало Алонсо слушать собеседницу и воспринимать все, что происходило у него на глазах. Он смутно осознавал, как хозяйка замка позвонила в колокольчик, после чего пришел Эмилио, и она вполголоса дала ему какие-то распоряжения. Затем Росарио открыла окна, чтобы проветрить залу. После этого закрыла их, потому что стало прохладно. Один раз Росарио извинилась, сославшись на то, что ей необходимо отлучиться на кухню. Через несколько минут вернулась. Все эти действия и перемещения Алонсо воспринимал как сквозь туман, борясь со всплывающими в сознании воображаемыми сценами признания.

Они стояли на веранде, любуясь редким для конца января солнечным полуднем, когда Алонсо взял ее ладонь. Росарио, не отнимая руки, посмотрела на него с какой-то странной грустью, но без всякого удивления, словно зная наперед, что сейчас произойдет.

— Я люблю вас, Росарио, — произнес он едва слышно, впервые назвав ее просто по имени.

— Знаю, дорогой Алонсо. — В ее голосе звучала совсем не чародейская покорность судьбе.

— Знаете?! — Такого ответа Алонсо не ожидал.

— Знаю. — Росарио осторожно, словно боясь обидеть его, отняла руку. — В первый раз мне пришлось вернуться на несколько минут назад и вызвать Эмилио, чтобы отвлечь вас. Я думала, что, поменяв таким образом ход событий, я сумела предотвратить этот разговор. Не тут-то было…

— Я уже говорил вам, что люблю вас? — прошептал Алонсо, начиная понимать, откуда взялись навязчивые сцены признания в его голове.

— И не один раз. — По ее лицу скользнула улыбка. — Для того чтобы поменять ход событий и помешать вам сделать это признание, я меняла реальность четыре раза! Четыре раза, Алонсо!! Но вас и это не остановило. Вы признавались снова и снова.

— Я так докучаю вам… — Алонсо клял себя за то, что не сумел удержаться.

— О, не казните себя! Это так трогательно! — вырвалось у Росарио. Она решительно повернулась к нему и положила руку ему на плечо.

Сейчас она выглядела не старше чем на тридцать пять лет. У Алонсо уже не было ощущения, что это мать его друга. Скорее, сестра.

— Мой милый Алонсо, мой верный рыцарь, первооткрыватель неизведанных миров, Алонсо, который дал мне понять, что я волшебница. — Он слушал ее словно завороженный.

— Неужели вы не понимаете, что значите для меня?! Какую роль вы играете в моей жизни?! Будь я на двадцать пять лет моложе, я бы ни секунды не смогла устоять перед вашим поразительным обаянием! Прошу вас, не сомневайтесь в этом! — В ее голосе зазвучала страстность и мука, исключавшие всякую возможность говорить все это лишь из сострадания. — Я бы, несомненно, ответила на ваши чувства! Но, к сожалению, мы с вами родились в разное время и принадлежим к разным поколениям!..

Росарио отодвинулась, повернувшись лицом к далеким кипарисам, среди которых они так часто гуляли в прежние дни.

— Я же могла бы быть вашей матерью, — горько произнесла она.

Алонсо горел от стыда. Желание признаться ей наконец вырвалось на свободу и больше не стискивало его грудь, но от испытываемого облегчения Алонсо было стыдно вдвойне: он оказался настолько несдержан, что разрушил все то прекрасное, что связывало их до сих пор!

Алонсо принял твердое решение не приезжать больше в Лас-Вильяс.

— Простите меня, донья Росарио, — произнес он. — Перед тем как покинуть вас, я хотел бы сказать, что вы вовсе не выглядите так, будто могли бы быть моей матерью.

— Женщинам принято делать комплименты, — проговорила Росарио, продолжая глядеть куда-то вдаль, то ли на кипарисы, то ли на исчезающую среди них римскую дорогу. — Но я знаю, что это не комплимент. В последнее время я действительно почему-то стала выглядеть моложе.

Она проводила его вниз, во двор, где была привязана его лошадь. Когда Алонсо уже сидел верхом, Росарио сказала:

— Вы здесь всегда желанный гость, Алонсо. Вы ничем меня не обидели. Пожалуйста, помните об этом.

Он кивнул в знак признательности, но не ответил. После случившегося Алонсо не мог больше навещать ее и смотреть ей в глаза.

Он покидал Каса де Фуэнтес навсегда.

В конце декабря, за несколько дней до наступления 1494 года, умер Ибрагим. Как-то очень тихо, почти незаметно, без мучений, словно вышел в соседнюю комнату.

Алонсо именно так и приснилось: будто он нашел деда в потайном помещении одного из его сновидческих чертогов. Ибрагим выглядел моложе, чем перед смертью, и даже ходил не опираясь на посох. Он с удовольствием расхаживал среди полок с книгами, которыми зала была уставлена от пола до потолка. Увидев внука, Ибрагим лучезарно улыбнулся и сказал:

— Вот видишь! Я же говорил, что лучше быть повелителем снов, чем орбинавтом. Тебе повезло, Али! Так что утри слезы…

Алонсо попытался это сделать, но, когда проснулся, глаза все еще были влажными.

Через месяц, вернувшись в Саламанку, Алонсо рассказал об этом сне Консуэло. В последнее время они часто делились друг с другом впечатлениями от сновидческих опытов. Консуэло делала успехи, и ее «сказочные» сны стали устойчивее, чем раньше.

— Вчера, когда поняла во сне, что это сон, мне вдруг пришла мысль ущипнуть себя, — сообщила она. — Я думала, что ничего не почувствую. Ведь люди часто щиплют себя, чтобы убедиться, что не спят. Значит, щипок во сне не должен причинять боли. Так вот, знай, уважаемый вестготский собрат, что все это полная чушь! Мне во сне было так же больно, как если бы я ущипнула себя наяву. Но самое удивительное вот это. — Консуэло закатала рукав и показала отчетливый синяк на левой руке. — Как тебе нравится?! Ущипнула во сне, а синяк и сейчас не проходит! Нужно ли тебе лучшее доказательство того, что явь и сон имеют одну природу?