— Сначала разберемся с убийством Хакомо, — мрачно отрезал Арана. — И я буду не я, если не вздерну негодяя, спустившего курок! Все остальные вопросы будем решать позже.
Увидев, что капитан форта не расположен к разговору, Гутьеррес замолчал.
Ночью, охраняя тюрьму, Мануэль мерил шагами коридор, прислушиваясь к надрывному вою ветра и размышляя о том, что свою жажду приключений за последний год он, похоже, утолил сполна. Осада Гранады, бескрайний океан, противостояния между командой и адмиралом на корабле, крушение «Санта-Марии», конфликты в форте и чувство отрезанности от всего мира на беззащитном перед ураганами острове — все это Мануэль с удовольствием поменял бы теперь на спокойную, размеренную жизнь, которую прежде называл скучной.
Мануэль вдруг остро осознал, насколько ему не хватает домашнего очага, женской ласки, общения с матушкой, разговоров с интересными и образованными людьми и, конечно же, музыки. Не пения ветра, а музыки, сотворенной человеком! Он готов был отдать все золото Индии, если бы имел его, за простую флейту, не говоря уже о виуэле!
Еще Мануэлю очень недоставало верховой езды. И даже просто общения с лошадью — преданным, могучим, выносливым и доверчивым животным.
— Дон Мануэль, — донесся приглушенный голос из камеры, где находились астурийцы.
Саламанкский идальго подошел к двери и увидел через окошко глаза Хуана Патиньо, уроженца города Ла-Capeны в Астурии.
— Дон Мануэль, — попросил Патиньо, — окажите любезность, принесите нам листьев табака.
— Здесь нельзя разводить огонь, — ответил Мануэль.
Ему не нравился обычай туземцев, который переняли некоторые поселенцы, постоянно вдыхать дым горящих, свернутых в трубочку листьев этого островного растения. Табачный запах Мануэль находил крайне неприятным. Хотя, конечно, если бы не запрет, он выполнил бы просьбу Патиньо.
— Послушайте, дон Мануэль, — услышал он. На этот раз к нему обращался Диего де Торпа.
— Что вам, дон Диего? — спросил он.
— Я знаю, что вы благородный идальго, что вы из Саламанки, то есть, в сущности, наш земляк. Ведь Астурия и Леон были одним королевством еще до того, как их подчинила Кастилия.
— Какое все это имеет отношение к нам с вами? — не понял Мануэль.
В серых, проницательных глазах Торпы горел мрачный огонь. Он был заносчив, подчинение кому-либо воспринимал как личное оскорбление, но любил окружать себя безвольными людьми, позволявшими командовать собой.
— Нам, северянам, — заявил он, — противостоят люди из Андалусии. У них там, в Кордове, Севилье, Уэльве, настоящих кастильцев нет. Они все крещеные мавры или евреи. Им нельзя доверять. Каждый из них может втайне оказаться иноверцем. Почему мы должны выполнять приказы какого-то Араны из Кордовы? Тем более что туземных полулюдей он защищает, а нас, чистокровных кастильцев, христиан, — Торпа повысил голос, и Мануэль увидел, что его товарищи тесно столпились рядом с ним, — сажает за решетку, словно диких зверей!
— Мы должны выполнять его приказы, потому что его поставил командовать этим фортом адмирал Колон, — ответил Мануэль, стараясь говорить как можно тверже и спокойнее, хотя в этот момент вспомнил своих предков-альбигойцев, которых сжигали на кострах такие же ревностные католики, как стоявший за дверью астурийский кабальеро.
— За какие же заслуги этот чужестранец, — Торпа произнес последнее слово с особым нажимом, — поставил над нами именно Арану, это вы знаете?
— Я не спрашивал адмирала, полагая, что он ведает, что творит.
— Да уж как ему не ведать… — многозначительно протянул Арана, вызвав смешки у сокамерников.
— Что-то я не пойму, к чему вы клоните, — сказал Мануэль.
— Не для кого же не тайна, что Арана — родной брат любовницы Колона. Слышали про его младшего, незаконнорожденного сына, Фернандо?
— Не думаю, что меня это касается.
Торпа не обратил внимания на последнее замечание.
— Вы, вероятно, знаете о его старшем сыне, Диего, от португальской жены, которая умерла еще до переезда Колона в Кастилию. Но у него есть еще и сын Фернандо. Мать Фернандо — некая Беатрис Энрике де Арана, с которой этот ваш «адмирал», как вы его называете, находится в связи уже много лет.
— А вы разве не называете его адмиралом? — удивился Мануэль.
— Вот увидите! — Убежденно воскликнул его собеседник. — Их высочества еще лишат Колона всех незаслуженных титулов, которые они дали ему только для того, чтобы использовать этого проныру ради возвышения Кастилии. Кстати, о самом Колоне ходят весьма настойчивые слухи, что он, хоть и выдает себя за генуэзца, на самом деле крещеный еврей из Арагона. И Индию он искал лишь потому, что иудеи верят, что где-то на востоке находятся исчезнувшие десять колен Израилевых и стремятся соединиться с ними.
— Зачем вы мне все это говорите?! — спросил Мануэль.
— Скажу вам начистоту, — Торпа резко выдохнул и с решимостью заговорил вновь: — Мы верим в вашу честность. Присоединяйтесь к нам, дон Мануэль! Мы должны вместе свергнуть власть Араны и восстановить справедливость. Эта земля принадлежит короне. Туземцы — дикари и язычники. Нельзя, чтобы ради них нас лишали законных прав и сажали в темницу!
— Полагаю, на суде вы сможете высказать все соображения, которыми столь любезно поделились со мной, — ответил на это Мануэль и отошел от двери.
— В таком случае вы меня еще вспомните! — крикнул ему вслед Арана.
Мануэль вернулся к окошку:
— Если когда-нибудь вас выпустят на свободу, охотно скрещу с вами клинок.
Спустя час, передавая ключи Франсиско Энао, который сменил его на посту, Мануэль испытывал сильное облегчение. В какое-то мгновение у него мелькнуло опасение, что заключенные начнут убеждать и уроженца Авилы, леонца Энао, в том, что леонцы и астурийцы должны держаться заодно. Но Мануэль слишком устал, чтобы думать сейчас об этом.
На следующий день он очень пожалел о том, что не прислушался к своим внутренним опасениям. Утром за распахнутой настежь дверью камеры никого не оказалось. Вместе с беглецами исчез и Энао.
— Это моя вина, — с горечью говорил Мануэль капитану форта. — Я же подумал, что они попытаются уговорить его, но не придал своим мыслям значения!
— Вашей вины в чужом предательстве нет и быть не может, — устало ответил Арана и отпустил Мануэля.
В ходе короткого суда над арестованными андалусцами Арана распорядился продержать их под стражей еще два дня за самовольный уход из крепости и попытку присвоить себе полученное у индейцев золото, вместо того чтобы сдать его короне. Больше он ни в чем обвинить их не мог: было совершенно очевидно, что их товарища застрелил кто-то из астурийцев.
Как только закончился срок заключения, освобожденные из-под стражи Монтальван, Годой, Хименес и Морсильо отправились к Эсковедо, требуя объяснить, почему им не позволяют забрать приведенных ими женщин.
— Завтра сюда прибудет Гуаканагари со свитой, — ответил нотариус. — Мы собираемся отдать ему женщин.
Возмущенная четверка тут же объявила, что не считает Арану и его «приспешников» своими командирами, и демонстративно покинула форт. Они сделали это так быстро, что никто не успел их задержать. Разыскивать их в густых тропических лесах не имело никакого смысла.
В день посещения форта касиком Гуаканагари стояла ясная, безветренная погода, но за пределами крепости, на границе леса и берега, лежало немало поваленных стволов, свидетельствовавших о силе недавнего урагана.
Касика несли на носилках несколько индейцев. Остальные шли рядом. Все они были вооружены короткими топориками, луками, стрелами и копьями с оперением. Ростом таино были ниже европейцев, но мускулисты и хорошо сложены. Безбородые, скуластые, с крупноватыми губами, они часто улыбались, обнажая крепкие зубы. У многих зубы были желтыми, как у колонистов, которые уже несколько месяцев курили табак. Возможно, по одной и той же причине. Длинные, гладкие черные волосы у мужчин были коротко острижены над бровями.
Мануэль дал бы Гуаканагари около тридцати пяти или сорока лет, но он не слишком доверял своей способности оценивать возраст индейцев. Те в большинстве своем были худощавы и жилисты и от этого могли казаться моложе своих лет. На груди у касика висел золотой — золотой! — диск, на который тут же устремились алчные взгляды колонистов. Набедренная повязка крепилась к туловищу полосками хлопка, украшенными мелкими цветными камнями и ракушками.
