Люди продолжали прибывать, все толкали друг друга, пытаясь протиснуться поближе к возвышению, на котором уже восседали алькальд[20] и инквизиторы. Повсюду среди толпы виднелись коричневые рясы и капюшоны доминиканцев. Поднялся сильный ветер, но никто не обратил на него внимания, потому что в тот же момент появилась процессия, следовавшая в сторону помоста. Мануэль понял это по внезапно грянувшему пению гимна, закачавшимся в воздухе хоругвям, а также по тому, как сразу усилились давка и гул в толпе. Раздались приветственные крики. Кто-то завопил:

— Смерть еретикам! Хвала католической церкви!

И многоголосый хор подхватил:

— Смерть им всем! Смерть неверным! Хвала католической церкви! Хвала Святой палате!

Через несколько мгновений Мануэль стараниями Пепе, усердно работающего локтями, оказался поближе к месту действия и увидел своими глазами, как альгвасилы[21] подталкивают понурого осужденного, облаченного в желтый полотняный мешок с изображениями чертей посреди языков пламени.

В стороне находился эшафот, обложенный дровами и сеном. Над ним красовалась надпись: «Бойтесь Бога и воздавайте хвалу Ему, ибо приближается час суда Его». При виде этого сооружения Мануэля передернуло от отвращения, и он вспомнил слова матушки о том, что среди людей, сожженных инквизицией, были и его далекие предки.

— Человеческие жертвоприношения, как бы они ни назывались, противны Господу, — пробормотал он, повторяя по памяти высказывание Росарио. Хотя говорил он шепотом, Пепе, казалось, что-то расслышал. Он сделал страшные глаза, и Мануэль замолчал, понимая, насколько оправданна осторожность старого слуги.

«Вот только зачем любезный Пепе притащил меня сюда?» — думал с досадой Мануэль, глядя на измученное лицо осужденного, на его седые космы, на шутовской балахон санбенито, в который тот был облачен. Еще совсем недавно уважаемый, немолодой человек, живший, по всей вероятности, в окружении многочисленных домочадцев, — теперь он был лишен всего: дома, близких, права на защиту, на безопасность, на достоинство. У него отняли одежду, домашний очаг, страну, отобрали прежде срока годы мелких и крупных радостей и горестей, которые и составляют плетение человеческой жизни. Оставили лишь имя и несколько минут, которые предстояло провести в огне и дыме.

Когда закончился торжественный молебен, монах-бенедиктинец зачитал приговор, и Мануэль узнал, за что именно суд решил лишить жизни этого человека. В вердикте говорилось, что житель Талаверы, аптекарь Себастьян Толедано, из «новых христиан», втайне продолжал исповедовать свою прежнюю — иудейскую — веру, соблюдал субботу, не ел свинины и так далее. Вина его была доказана неоспоримо, ибо Толедано сам полностью признал ее в ходе следствия.

Эти сведения вызвали в толпе настоящий взрыв негодования: многие считали сожжение заживо слишком мягким видом казни для такого нечестивца.

Осужденного выволокли на возвышение и крепко привязали к короткому, чуть выше его роста, деревянному столбу. Один из инквизиторов спросил его о чем-то, но Толедано не ответил. Он закрыл глаза, непрерывно шевеля губами. Видимо, молился. Какую же он произносил в этот миг молитву и на каком языке? К кому он обращался? К Богу, который допустил, чтобы его жизнь была оборвана таким образом?

Голова аптекаря вздрагивала, глаза были закрыты.

Толпа встретила первые ручейки пламени экстатическим ревом. Огонь, пожирая древесину и сухое, ломкое сено, быстро усилился и, подняв плотную завесу дыма, с треском добрался до осужденного, но тело его, удерживаемое ремнями от падения, уже сложилось пополам. Видимо, он умер до того, как пламя коснулось ног. Если Толедано и кричал перед смертью, то криков не было слышно из-за грохота костра и шума неистовствующей толпы.

Мануэль наклонился к слуге и решительно сказал:

— Пепе, я ухожу! Если считаешь необходимым оставаться здесь, я не возражаю. Как только освободишься, закупи провизии на дорогу и приходи в трактир. Постарайся не тянуть время. Пора двигаться в путь.

Мануэль попытался обойти толстощекого чернявого лавочника с бородавкой на щеке, и тот уже посторонился, но в последнее мгновение молодой дворянин снова обернулся к Крусу:

— Если обстоятельства заставят нас потерять друг друга, ищи меня в Кордове, а если и там не найдешь, встретимся в осадном лагере.

Не давая Пепе возможности возразить, Мануэль решительно развернулся и стал выбираться из толпы. Это вызвало недовольные возгласы, но, видя его герб, символ дворянского достоинства, люди все-таки теснились, давая ему пройти.

Добравшись до двора трактира, Мануэль рассеянно погладил по холке своего Цезаря, не заметил укоризны во взгляде Мессалины, кобылы своего оруженосца, быстро вошел в дом и взбежал в комнату на втором этаже. Сняв плащ, он сел на стул перед открытым окном. Возиться с доспехом не стал — без помощи слуги выбраться из него было не просто.

На улице во всей красе царил апрель, однако Мануэль этого не замечал. Перед его глазами стояло лицо несчастного аптекаря. Почему его схватила инквизиция? Если он действительно втайне исполнял иудейские обряды, то как инквизиторы узнали об этом? В приговоре было сказано, что он соблюдал субботу. Но разве это так сильно бросается в глаза? Признался под пытками… Как можно верить таким признаниям?

Отец юной Долорес, дамы его сердца, старый приятель Фуэнтесов Каспар де Сохо, будучи убежденным сторонником действий Святой палаты, как-то рассказал в присутствии Мануэля, ссылаясь на знакомого инквизитора, о том, как святые отцы добиваются признания арестованных еретиков. Мануэль запомнил застывшее, побелевшее лицо матери во время этого рассказа.

По словам Сохо, признаниям вины, сделанным до пыток, следователи не придают значения, поскольку большинство арестованных спешат оговорить себя, дабы избежать физических истязаний. Именно по этой причине инквизиция настаивает на применении пыток. Лишь с их помощью можно получить подлинные признания. В некоторых случаях, когда следствие сочтет арестованного невиновным, его освобождают. Такое может, например, случиться, если за него хлопочут высокие покровители. Но, даже будучи оправдан, бывший узник не получит никакого вознаграждения за пережитые им муки и унижения. За шрамы и раны, оставшиеся после применения огня, раскаленных щипцов, кнута. За сорванные на дыбе сухожилия и вывороченные суставы. За то, что всю оставшуюся жизнь он будет ходить, шатаясь и тряся конечностями, словно разбитый параличом. За то, что доживет свои дни калекой.

Впрочем, все это не идет ни в какое сравнение с ужасом сожжения живой плоти.

Чтобы отвлечься от невеселых мыслей и скоротать время в ожидании Пепе Круса, Мануэль спустился в трактирный зал и взял немного вина, сыра и маслин с деревенским хлебом. Еда была безвкусной, вино казалось пресным. Таким же, лишенным вкуса и всякого смысла, плоским, пергаментным, ненастоящим казался весь мир.

Как-то Мануэль попросил мать рассказать о тех сторонах учения альбигойцев, с которыми она не согласна.

— Ведь ты говорила, что воспитана в католичестве, — рассуждал он, — а учение «добрых людей» приемлешь лишь частично. Значит, есть что-то, что для тебя неприемлемо.

Судя по всему, Росарио давно решила для себя этот вопрос. Ни секунды не колеблясь, она ответила:

— Я не верю, что наш мир целиком лежит во зле и что им правит Люцифер.

Альбигойцы считали Люцифера чем-то вроде злого бога, равного по силе Господу. Для них это был не падший и восставший ангел, как для католиков, а некое темное начало, которое сотворило этот мир и полностью правит им. Они ссылались на евангельские изречения, как, например, «царство Мое не от мира сего».

Впрочем, по мнению альбигойцев, праведная жизнь ведет к избавлению от мира сего и к возрождению в ином, Господнем, мире. Эта юдоль зла, согласно их верованиям, рано или поздно полностью оскудеет, ибо постепенно все души перейдут в Царство Божие, и тогда дольний мир завершит свое существование.