— Не боитесь, что он пойдет в суд?
Зонц снова рассмеялся и даже закашлялся то ли от сигаретного дыма, то ли от смеха.
— Ну вот еще! Во-первых, договор составлен так, что он действителен только при наличии всех участников договора, а таковыми являются остальные привольчане, которые Купермана сейчас поддерживать не будут. А во-вторых… да не пойдет он никуда.
— С чего вы взяли? — хмуро спросил Максим.
— Слушайте, Максим Леонидович, вы что, так ничего и не поняли? Вы что, до сих пор думаете, что там был концлагерь или что-то вроде того? Ха-ха!
— То есть как? — растерялся Максим. — А фотографии? А проволока?
— Господи! Да разуйте вы глаза! Кто бы им позволил делать фотографии, которые они развесили там у себя на стендах? Представляю себе фоторепортажи из ГУЛАГа. Ха! Чушь. И проволоку они сами натянули. И крематорий сами соорудили. А на самом деле там был обычный закрытый город. Причем вполне комфортный. Туда даже привозили дефицитные товары. Их туда свезли, чтобы они никому не мешали. А поскольку народ творческий, то даже разрешили им писать, творить и так далее. Причем безо всякой цензуры.
— Но зачем же они тогда все это выдумали? — спросил Максим, чувствуя, что в голове его с какой-то кроличьей скоростью размножаются вопросы.
— Да это простое оправдание. Точнее, оправдывание. Которое привольчанам было внутренне необходимо. Когда лагерь расформировали, они подумать не могли, чтобы вернуться к нормальной жизни. Ведь каждый из них имел круг друзей и знакомых, для которых они были творческими личностями, героями-диссидентами, жертвами режима, изгоями, которым советская власть перекрыла кислород. И тут выясняется, что, пока остальной совок стоял в очередях за чешскими носками и румынскими сапогами, им создали цветущий сад с дефицитными товарами, полным обслуживанием, зарплатой и отсутствием цензуры — мол, творите, господа. А они ни хера не сделали. Не написали, не нарисовали, не сочинили. Довольно болезненный удар по творческому самолюбию. Потому что они оказались нулями. Пустотой, которую совок и наполнял смыслом. Когда же совок устранился, они оказались полной бессмыслицей. Впрочем, не исключено, что свою роль сыграл и химкомбинат, что был на территории Привольска. По крайней мере, до сих пор неизвестно влияние на психику и мозг человека тех химотходов, которые они там перерабатывали. Впрочем, это частности.
Единственно, что вас может обрадовать, так это то, что, осознав себя нулями, они почувствовали боль и стыд, и в этом смысле они все-таки были какой-никакой, а интеллигенцией, не находите?
— Почему же Блюменцвейг молчал?
— Да по той же причине. Он ведь тоже был активным диссидентом. Он сам себе не мог признаться в собственной пустоте. Поэтому и принялся делать себе новую биографию. Суетился, суетился, боролся с серостью. Ну и книжку свою пописывал. Хотел оставить после смерти в назидание потомкам.
И Зонц расхохотался. Как всегда, заразительно.
Максим почему-то подумал, что в русском языке смех заразителен, а болезнь заразна, и никак не наоборот, хотя и то и то имеет абсолютно одинаковое значение.
— Но ведь есть же отчеты, данные о Привольске…
Зонц усмехнулся.
— В КГБ во время перестройки творился такой бардак, что документов по Привольску там днем с огнем не сыщешь. Я же был в спецхране. Там полная неразбериха. Да и список привольчан мне попал в руки почти случайно.
— А зачем же вы мне все это рассказываете? — вдруг как будто очнулся Максим.
— А зачем мне вас держать в неведении? — вопросом на вопрос ответил Зонц.
— До этого, однако, вы меня именно в нем и держали, — едко заметил Максим.
— А как было иначе? Я же все уже объяснил. С книгой, правда, я вас слегка подвел, но, во-первых, вот…
Тут Зонц полез во внутренний карман, и Максим невольно съежился. «Сейчас достанет пушку и всадит девятиграммовый гонорар прямо в лоб».
Заметив напряжение Максима, Зонц улыбнулся, видимо, прочитав мысли собеседника.
— Ну, вы уж из меня совсем злодея-то картонного не делайте.
Он шлепнул на стол пачку стодолларовых купюр.
— Что это? — задал глупый вопрос Максим.
— Ваш гонорар, причем целиком.
На секунду у Максима мелькнула мысль сказать «нет» и брезгливо отодвинуть деньги, а может, даже и швырнуть в лицо коммерсанту. Но он быстро понял, что даже на это не способен, и потому просто поднял глаза на Зонца.
— А во-вторых, — продолжил тот, поправляя дорогой пиджак, — согласитесь, что в свете новых фактов вся ваша книга яйца выеденного не стоит.
Эта формулировка покоробила Максима, но он и тут промолчал.
— Да и потом, — добродушно улыбнулся Зонц. — Ну рассказал я вам все и рассказал. Не будете же вы мне дорогу перебегать и на рожон лезть? Хотите, кстати, я вас к себе на работу устрою?
— Швейцаром в стриптиз-клуб?
— Ну зачем же так? Не забывайте, я же все-таки советник по культуре. А вы — человек образованный, с вами приятно поговорить. Будете что-нибудь курировать.
Подавленный свалившейся на него информацией, Максим ничего не ответил. Зонц откашлялся и задавил окурок сигареты.
— Ну вы сейчас ничего не говорите. Но подумайте. Эх, жаль, что вам пить нельзя — сейчас бы выпили.
— За что? — горько усмехнулся Максим. — За то, что вы и есть самый главный рассадник ВИТЧа?
— Ха-ха! Бросьте вы эти блюменцвейговские штучки. Было и прошло.
— Теперь понятно, почему вы не привлекали никакие службы. А я-то думал, почему все такими узкими силами решается. Ни тебе мигалок, ни ОМОНа.
— Все верно. Зачем мне лишняя шумиха? Это же мой город.
— Угу, — хмуро пробурчал Максим. — Прямо Кампанел-ла. Город Зонца.
— Смешно, — улыбнулся Зонц. — Да не переживайте вы так за культуру. Я же ведь с вами заодно.
— Это, интересно, как? Собираетесь устраивать спа-са-лоны, казино и бордели, а сами боретесь за культуру?
— Да! Именно так! Пускай плодится серость и масскульт развлечений. Ради бога. Не надо с ней бороться.
— А надо ею пользоваться, да?
— И это в том числе. Но на самом деле все это к лучшему. Ведь культура только тогда и будет культурой, когда станет островком. Небольшим островком. Именно тогда на этот островок будут стремиться попасть люди. А если вы будете растягивать этот остров на целую страну и весь народ, то от культуры ничего не останется. Будет большой растянутый гондон, простите за грубость. Этим вы только убьете культуру.
— А не боитесь, что этот островок просто утонет в мире ВИТЧа, выражаясь термином Блюменцвейга?
— Не боюсь. Не надо только на него переселять целые народы. Тогда он и не утонет.
Зонц встал и, зевнув, тряхнул головой.
— Не выспался совсем, — пояснил он. — Замотался. Ну ладно. Насчет моего предложения подумайте. И не переживайте.
Он протянул руку, которую Максим вяло пожал.
— И вам не хворать, — сказал он тихо и беззлобно. Потом вдруг поднял глаза.
— Скажите, Зонц, а почему мне снится один и тот же сон? Как вы думаете?
— Не знаю, — пожал тот плечами. — Говорят, это зависит от фазы сна. Он вас что, мучает?
— Можно и так сказать…
— Ну, если сон тревожный, значит, вас что-то беспокоит. Хотя может быть и простое переутомление. Это может быть и постстрессовое состояние, и еще черт-те что. Сходите к невропатологу…
— Но сон не тревожный.
— Да? — удивился Зонц. — А если сон не тревожный, как он может мучить?
Максим грустно усмехнулся и развел руками. Зонц выдержал паузу, но, поняв, что ничего за этим жестом не последует, хмыкнул и вышел в коридор. Сказал, что позвонит, и вышел.
Закрыв за гостем дверь, Максим обессиленно сел на стул в коридоре и уставился на автоответчик. В голове пчелами роились мысли.
Значит, его использовали… «ребенка не моргнув сожрал»… Очень мило. Вот она, новая реальность. Забыл спросить про Панкратова и книгу Блюменцвейга… Черт… Как там Блюменцвейг говорил? Самое большое зло — это те, кто пользуются нормой для достижения своих личных целей. Они — главные пожиратели реальности и производители серости. Они ее спонсоры. И все же… неужто Зонц непричастен к смерти Блюменцвейга? Свежо предание. Или, как остроумно заметил Блюменцвейг про одного их сокурсника, который сбежал на Запад и которого поносили на комсомольском собрании за то, что тот предал Родину, — «свежо предательство, да верится с трудом». А главное, что теперь и не узнаешь никогда: сам ли Блюменцвейг под поезд соскользнул или помог Изя Зонц. То есть Изи. Изи… Take it Изи…
