— Они ее не меняют. Они ее сами выдумали, в ней живут и нас в ней жить заставляют.
— Ладно, не хочешь — как хочешь. Но когда захочешь, помни — я всегда готов. Как пионэр. Ха-ха.
Затем раздались короткие гудки, но Толиков смех еще долго звенел в ушах Максима, подобно улыбке чеширского кота, которая, как известно, исчезала последней.
Следующие несколько недель Максим упорно трудился над книгой. Шлифовал корявости, выправлял нестыковки, безжалостно вычеркивал как фальшивый пафос, так и чрезмерный юмор, чувствуя себя эквилибристом на проволоке — шаг влево, шаг вправо. Тем не менее как он ни старался держаться в описании глагольцев-привольчан относительной объективности, а все равно выходила некоторая героизация. В немалой степени этому способствовал и сам привольский лагерь. А также полное отсутствие собственно трудов этих самых привольчан-глагольцев. Нет, экземпляр «Глагола» он все-таки забрал у Бухреева, но где взять романы, повести и статьи, написанные героями его книги? Девяносто процентов этих произведений писались в стол и канули в Лету. Были ли они действительно хороши — утверждать спустя столько лет было сложно. В этом Максим убедился, перечитав «Глагол». Нет, по меркам своего времени некоторые из рассказов и повестей были верхом смелости, но с художественной точки зрения оставляли, мягко говоря, желать лучшего. Единственная вещь, которая произвела на Максима впечатление, была небольшая, но абсолютно безумная пьеса Блюменцвейга (кто бы сомневался), в которой Ленин, подобно Дракуле, вставал из гроба, покидал Мавзолей и шел пить кровь своих сограждан. В отличие от набивших оскомину рассказов про восставших из гроба вождей и царей, которые, оказываясь в современном городе, приходили в ужас от увиденного будущего, в пьесе Блюменцвейга Ленин вообще не интересовался реальностью. Он просто нападал на припозднившихся прохожих и пил у них кровь. Насосавшись крови, он возвращался в Мавзолей, где хватался от смеха за бока и картавил в злорадном экстазе:
— Сколько вкусных людей! Какое широкое поле для работы!
Милиция сбилась с ног, но поймать вампира не могла, ибо Владимир Ильич был последним, кого можно было бы заподозрить в подобном безобразии. Часовые же, которые охраняли покой кремлевского мечтателя, при виде выходящего каждую ночь из Мавзолея Ленина, как правило, теряли речь и рассудок, и толку от них было, как от козла молока. Их увозили в дурдом, а на их место заступали новые. У часовых Ленин кровь почему-то не пил, предпочитая просто сводить с ума. В общем, такой политически-сатирический триллер. Но это только до конца первого акта. Дальше сюжет пьесы делал совершенно невообразимый кульбит, переводя действие в абсолютно иную плоскость. Не зная, как противостоять этому бесконечному сумасшествию часовых, гэбисты решают на время убрать Ленина из Мавзолея. Они кладут на его место своего человека и в караул ставят тоже своих людей. Тем временем о вампирических наклонностях покойного вождя прознают интеллигенты-диссиденты. К подобному выводу они приходят, найдя упоминание о подобных кровососах в каких-то древних книгах — мол, есть такие типы, которые при жизни пьют кровь в переносном смысле, а после смерти продолжают ее пить уже в буквальном. Но только в том случае, если их не захоронить. В общем, ровно в полночь эти умники являются в Мавзолей с осиновым колом. Для начала они убивают охрану, потому что та бы и не пропустила их внутрь. Затем проходят в главный зал и загоняют осиновый кол в сотрудника КГБ, загримированного под Ленина. Бедняга хрипит, истекая кровью, а диссиденты, уверенные, что перед ними корчится вампир Ильич, произносят над агонизирующим телом проклятия и какие-то там заклинания. Но тут у жертвы отклеивается бородка, и диссиденты понимают, что ошиблись. Чтобы избежать расплаты, они прячут трупы убитых ими гэбистов и хотят уходить, как вдруг слышат на улице шум мотора и голоса — там приехала группа проверяющих. Двое диссидентов срочно переодеваются в часовых, а один ложится на место Ленина. Фальшивых часовых отправляют в срочном порядке на новый объект — охранять какого-то высокопоставленного бонзу. А «Ленина» накрывают стеклянным колпаком. Когда все уходят, бедняга пытается выбраться, но, оказывается, пуленепробиваемое стекло плотно завинчено. К утру он в страшных муках умирает. Новые часовые, услышав предсмертные хрипы и удары, бегут внутрь. Там они видят труп и приходят в ужас оттого, что охраняли живого человека. Они срочно приводят его посиневшее изогнувшееся тело в естественное положение. Там же обнаруживают запрятанные трупы трех гэбистов. С перепугу выносят их наружу и закапывают под кремлевской стеной. Тем временем двое диссидентов в форме гэбистов успешно охраняют партийного начальника, получают от него одобрение, грамоту и повышение по службе. И их теперь уже вполне официально оформляют на работу в КГБ. Пьеса заканчивалась тем, что два диссидента работают в КГБ, третий работает Лениным (посмертно, естественно), а реальный Владимир Ильич хранится в подвалах Лубянки, где о нем вскоре забывают, а он через некоторое время начинает бродить по запертой камере и выть. Арестованные называют его лубянским призраком и рассказывают легенду, что это бродит замученный в застенках борец с советской властью.
Неудивительно, что пьеса с душераздирающим сюжетом и явно издевательским названием «Спи спокойно» окончательно взбесила КГБ, и власть решила больше не миндальничать ни с Блюменцвейгом, ни с «Глаголом». Закончилось это известно чем — Привольском-218.
Максим подумал, что хорошо бы узнать у Купермана, не писалось ли что-нибудь во время их пребывания в Привольске или, на худой конец, после того, как лагерь был упразднен. Может быть, какие-то воспоминания. А может, и художественная литература. Поставил же Горский свой чудовищный памятник Кручинину и Блюменцвейгу. Но связи с Куперманом не было никакой. Разве что через Зонца, но Зонцу звонить не хотелось. Тем более что и сам Зонц не звонил. Нельзя сказать, что Максим очень страдал от этого невнимания. Его гораздо больше занимал пропавший издатель. В самом издательстве, телефон которого Максим не без труда выловил в мутных водах Интернета, неизменно отвечали, что Евгений Борисович отсутствует, а мобильный телефон давать отказывались. Утешало только то, что вторая часть аванса была своевременно переведена на счет Максима. В кризисные времена подобная финансовая щепетильность была порукой тому, что и прочие договоренности будут выполнены. Нет, был, конечно, и письменный договор, но бумагам Максим, как истый шестидесятник, не очень верил. Во времена его молодости все решалось в накуренной кухне за бутылкой вина. Такой устный договор обычно начинался со слов «слушай, старик, не в службу, а в дружбу». Тогда словам еще верили.
Шло время, и постепенно книга обрела структуру, композиционную стройность и запоминающееся название, которое Максим позаимствовал у Блюменцвейга, надеясь, что покойник возражать не будет — «Мания безличия». Название было броским, а самое главное, автоматически решало вопрос концепции. Ведь в книге Максим описывал самый пик застоя — вторую половину семидесятых, когда всем правила серость и полное безличие. И только редкие представители интеллигенции барахтались в этом болоте, пытаясь, подобно лягушкам, попавшим в кувшин с молоком, взбить из мутной жижи подобие твердой почвы, чтобы не утонуть и выкарабкаться наружу. Привольск был в этом смысле идеальной метафорой. То есть сначала «Глагол», а потом Привольск. Этапы небольшого пути творческой диссидентствующей интеллигенции. Борцов против серости и безличия, которых так не хватает в наше время, яркое и пестрое, но не менее серое, чем самый советский застой. Вот такая нехитрая концепция. Мир ей, конечно, не перевернешь, но скромную лепту в борьбу с ВИТЧем внести можно. Это Максима радовало. Оставалось только съездить в Привольск. Но эту поездку Максим постоянно откладывал, сам не зная почему. Возможно, в надежде, что объявится Зонц и сам предложит съездить туда за компанию. Но лето подходило к концу, а Зонц все не объявлялся.
