— Ты не знаешь… давняя история… один человек из минкульта… «Театр дегенератов»…

— Ах, да! — обрадовался Блюменцвейг, — «Театр дегенератов». Как же, как же…Ох, талантливые были ребята. Все полные дебилы, но какие таланты! Талант — вот основа всего. Вот истинная свобода. И истинное безумие, если хотите. Как у меня один аутист играл Мышкина, ты бы видел!

Блюменцвейг закачал головой и зацокал языком.

— А вокруг олигофрены, дебилы, пара шизофреников… Идиот, так сказать, приехал к идиотам.

— Тонкий художественный ход, — неуверенно похвалил Блюменцвейга Максим.

— Да при чем тут ход? — махнул тот рукой. — У меня ж не было других актеров. Какой мы успех имели в Японии! Елки-моталки. Где они все теперь? Раскидала всех жизнь… Эх-ма! Хочешь чего-нибудь выпить?

Максим мотнул головой.

— Не вижу противоречия, — удивился Блюменцвейг. Впрочем, как знаешь.

Он указал рукой на стул, приглашая Максима сесть, а сам опустился в кресло.

— Ну, что нового?

— Да, собственно, ничего, — смутился Максим, не зная, с чего начать — вопросов было слишком много, а времени с их последней встречи прошло больше тридцати лет. — Видишь ли… дело в том, что я сейчас занят сбором материала по поводу «Глагола», если ты помнишь этот диссидентский альманах.

— Еще бы.

— И я столкнулся с определенными трудностями. Самолет, на котором вы все полетели в Мюнхен, в Мюнхене не приземлился.

Блюменцвейг как-то поморщился. А может, Максиму это только показалось.

— Это долгая и скучная история, — сказал Блюменцвейг и почему-то забарабанил по столу.

— Насколько долгая? — упрямо спросил Максим.

— Ну хорошо, — сдался после паузы Блюменцвейг. Скажем так. Как только мы взлетели, самолет изменил курс и привез нас всех в лагерь. Это было что-то вроде эксперимента. Вот и все.

Проговорил это все Блюменцвейг с пулеметной скоростью, явно давая понять, что не очень настроен говорить на эту тему.

— То есть вы не прилетели в Германию.

— Нет, — отрезал Блюменцвейг. — Мы прилетели в Россию. Точнее, мы из нее и не улетали.

— А открытки?

— Все — липа. Игры КГБ, — сухо ответил Блюменцвейг. Было видно, что тема ему совсем не нравится. Но Максиму было некуда деваться.

— А мне удалось сбежать. И давай закроем эту тему. Не понимаю, почему тебя это все интересует.

— Но я же сказал. Я пишу о «Глаголе». О диссидентской интеллигенции. В конце концов, речь идет и о твоих же друзьях.

Тут Блюменцвейг снова поморщился.

— Знаешь, Максим… вот тебе мой совет. Не лезь ты в это дело.

— В какое дело?

— Ты знаешь, о чем я.

«Мило, — подумал Максим. — Свет в конце туннеля оказался миражом. Снова все та же глухая стена. Остается только попрощаться и уйти, впрочем, это было бы как-то неудобно».

— Нет, не знаю, — сказал он упрямо. — У меня есть заказ на книгу. Книгу о нас, нашем времени, наших чаяниях и надеждах.

Последнее предложение прозвучало как-то фальшиво, и Максим невольно замолчал.

— Такая книга будет написана, — сказал Блюменцвейг загадочно. — И, думаю, раньше, чем ты напишешь свою… Дело в том, что ко мне уже приходили относительно Привольска.

— Да? — удивился Максим, который помнил, что Зонц отказался от услуг Блюменцвейга, но на всякий случай спросил: — Такой высокий, загорелый?

— Нет, шибздик какой-то лопоухий. Я его отшил. В общем, давай о чем-нибудь другом. Всякому овощу свой фрукт.

— Ну хорошо, — пожал плечами Максим, который не понял смысла поговорки, но уловил ее скрытый посыл. — Тогда, может, объяснишь, что значит этот твой ВИТЧ.

Не то чтобы Максима это шибко интересовало, но на безрыбье и рак не рак.

Блюменцвейг как-то сразу ожил, вытащил из заднего кармана джинсов мятый рекламный листок и протянул его Максиму.

На листке было написано: «Диагностика ВИТЧ. Консультативные приемы специалистов, функциональная диагностика, комплексные обследования».

— Не понял, — поднял глаза Максим. — Ты что, занимаешься медициной?

— Я бы так не сказал. Хотя… В общем, это мое небольшое открытие. Расшифровывается как вирус иммунодефицита талантливого человека. Или творческого. Я еще не совсем определился с расшифровкой этой аббревиатуры.

— И что это значит? — спросил Максим, недоуменно нахмурившись.

— Это значит, что существует огромное количество творческих людей, зараженных этой крайне неприятной болезнью, — улыбнулся Блюменцвейг, видимо, радуясь, что сумел заинтересовать гостя. — В некотором роде мания безличия.

— И в чем она выражается? — спросил Максим, чувствуя, как в голове телетайпной лентой бегут слова Зонца о неадекватности Блюменцвейга.

— В серости. Творческой серости. Эти люди пишут романы, стихи, сценарии, сочиняют песни, снимают кино. Они незаметны, как серые мыши. Но и не менее опасны, чем серые мыши, которые незаметно уничтожают зерно, грызут посевы и портят имущество. Незаметно на взгляд неопытного человека. Но на взгляд человека чувствительного, человека, обладающего культурой, этот процесс очень даже заметен. И болезнен.

— Так, а ВИТЧ — это что?

— Болезнь, которая съедает этих творческих людей изнутри. А они в свою очередь пожирают нас и нашу культуру. Такое бесконечное пожирание.

— Вроде вредителей, что ли?

— Ну да. Но только не в сталинском смысле этого слова, а, скажем, в биологическом. Они же вредят не нарочно. Как, впрочем, и мыши. Это ВИТЧ их кушает изнутри.

— А ВИТЧ — это их серость.

Максим почувствовал, что оказывается невольно втянутым в какую-то полубезумную беседу.

— Именно. Есть краснуха, есть желтуха. А это… серу-ха, что ли.

— А в чем, простите, это конкретно выражается?

— В их творчестве. Оно серо, как бетонная стена. Оно базируется на стереотипах и штампах, на желании развлечь и освободить читателя-зрителя от мыслительного процесса. Это стагнация мозга. Норма, которую нам навязывают. Это фашизм. Это несвобода. По сути, они уничтожают культуру. Впрочем, это полбеды. Они уничтожают и нас с вами, ибо культура — это озоновый слой в атмосфере, защищающий нас от смертельного ультрафиолета. Убери этот слой, и мы все погибнем. Только не от ультрафиолета, а от ультрасерости.

Тут Блюменцвейг по-детски рассмеялся, видимо, радуясь собственному остроумию. Смех его был столь заразителен, что даже Максим улыбнулся.

— Людям только кажется, что они могут жить вне культуры или без культуры. То есть жить они, конечно, могут, но это скорее существование. Казалось бы, и бог с ними. Но серая среда агрессивна. В конце концов образ жизни этих людей становится доминирующим.

Причем настолько, что размываются вообще всякие мерила и границы.

— Мерила и границы чего? — растерянно переспросил Максим.

— Таланта. Творчества. Искусства. Мы ведь все взаимозависимы.

— Подожди, но разве талант не есть сам по себе в некотором роде инверсия или даже извращение?

— Безусловно! — неожиданно обрадовался Блюменцвейг. — Метафизическая и доселе непознанная способность отдельно взятого человека выделиться из группы равных. Что-то, что априори противостоит общему фону. Фону, который, замечу, считается нормой. И относится подобное извращение, как правило, к творческим профессиям. Ибо понятие таланта и бездарности фактически не существует вне категории интеллигенции…

— А как же политики, спортсмены, бизнесмены…

— Да, но велик ли процент профессиональных спортсменов и политиков и сопоставимо ли их число с числом интеллигентов?

— А это-то здесь при чем? — удивился Максим.

— При том, что талант, как ни крути, вещь эфемерная, неуловимая. А что такое талант спортсмена? Это воля, умение концентрироваться плюс физические данные. О спортсменах мы говорим в цифрах — поднял такой-то вес, прыгнул на столько-то, забил столько-то. К таланту цифры неприменимы. Теми же цифрами мы меряем и успех бизнесмена. Что же касается политиков, то ну сколько реально талантливых политиков вы можете назвать? Ну десяток, ну двадцать, ну пятьдесят. Это за всю историю человечества. И мерить их талант вы будете опять же конкретными политическими успехами. Объединил Италию, отразил нападение, выиграл войну, поднял экономику. А разве успешен был Ван Гог? И обратный вопрос: а талантлив ли автор бесконечных бестселлеров для домохозяек?