Пытает! Это слово промелькнуло в голове Ольги огнем. Неужто поднимут руку на старую женщину? Неужто нет у черноволосого ляха сердца вообще? Ольга быстро поднялась с постели и, убедившись, что ее одежды в порядке, а волосы надежно прикрыты от чужих глаз, направилась вон из сруба. Она не знала, отчего ее так настойчиво гнало вперед сердце, не знала, как сможет помочь игуменье, коли ее опасения сбудутся. Не знала, но упрямо шла вперед, повинуясь внутреннему зову. Катерина же едва поспевала за ней, про себя умоляя всех святых, чтобы ничего более худого в скиту не свершилось. Разве не довольно с них того горя, что так нежданно обрушилось на них прошлым вечером?

Ольга обошла сруб с другой стороны, заметив, где именно во дворе был ляшский пан, его люди и матушка Полактия, что стояла перед паном, гордо подняв голову. Ольга знала, что той это нелегко дается ныне, ведь та давно мучилась болями в спине. Оттого и стул в келье игуменьи, где та вела монастырские приходские книги, был с высокой резной спинкой, на котором сейчас так вольготно расположился ляшский пан.

А обошла Ольга двор оттого, что именно отсюда могла подойти тайно, со спины собравшимся во дворе ляшским людям, а от глаз матушки она была надежно скрыта высокой спинкой стула. Да, Ольга знала, какой грех творит, но и не последовать голосу, что звучал ныне в ее голове и умолял разузнать таким образом хотя бы что-либо, не могла. Она обязательно понесет покаяние за него позднее, когда жизнь в скиту снова пойдет как ранее. А в том, что так и будет у Ольги сомнений не было — даром что ли уже убрали со двора убитых и погребали их на кладбище, даром разгребали ныне сестры останки церкви, искали хоть что-нибудь уцелевшее, складывая в другую сторону то, что осталось от сгоревших черниц.

За спиной тихо ахнула от чего-то Катерина, и Ольга метнула на нее суровый взгляд, мол, молчи, не выдай меня. Та кивнула в ответ и так же аккуратно, почти след в след пошла за Ольгой, что медленно направилась к небольшой группе во дворе.

— Я тебя в который раз спрашиваю, старая ведьма, — донеслось до Ольги, и она тут же остановилась, прислушалась к разговору, что велся недалеко от места, где она была. — Последний раз! Кто та женщина, что в доме с кельями лежит? Мне сказали, ты ей речи вела о ляхах. Что именно ты ей говорила?

Но матушка Полактия не поднимала головы, все так же смотрела в землю у себя под ногами и молчала.

— Добже! Добже! Не желаешь, знать, говорить? Я скит твой сберег, как мог, я твоих монашек сохранил. Разве неможливо мне ответить на несколько вопросов за то? Или ты хочешь, чтобы я по-другому с тобой говорил? Силой? У меня есть человек в почете, что умеет даже таким упрямцам языки развязывать. Хочешь, чтоб я кликнул его, старая ведьма? Уж с рассвета почти сидим тут, а толку нет!

— За блудницей, знать, своей пришел? — вдруг подняла голову матушка Полактия, и Ольга поразилась тому яду, что прозвучал в ее голосе. — Я тебя сразу распознала, лях. И вправду — бесовские глаза у тебя, а сам ты дьявол! Дьявол, Богом проклятый!

— Ага, знать, ведаешь ты, кто я! — казалось, пан даже не обратил внимания на слова игуменьи, от которых у самой Ольги дрожь холодная пробежала по телу. — Знать, прав я в своих домыслах! Знать, верно мне глаза мои сказали!

— Не знаю, что тебе глаза твои сказали, — процедила матушка Полактия. — Не читаю я в главах чужих, то не мой удел. А что до белицы той, то Ольга, дщерь Василия, из рода Острожских по мужу, что под Псковом.

— Под Псковом? Не далековато ли занесло ее? — едко спросил черноволосый пан, по игуменья не смутилась от иронии, что прозвучала в его голосе.

— Я таких вопросов не задаю. Куда род решил послать, туда и отправил. А род ее от нее отказался.

Черноволосый пан вдруг резко поднялся на ноги, и Ольга отшатнулась испуганно. Ей показалось, что сейчас он обернется и заметит ее, притаившуюся за его спиной. Или кто другой из его людей на нее взгляд кинет. Но нет — не заметил ее никто, все смотрели на игуменью.

— Отказался? Тогда я ее с собой забираю нынче же! — Ольга едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть при этих словах. Только тихий стон сорвался с ее губ, еле различимый для уха человеческого. — Ежели она — Ольга из рода Острожских, вдова боярская, то никто чинить препятствий тому не будет, отказались же. Ежели та, о ком думаю, ежели Ксения, боярыня Северская, то и тут никто за нее не встанет — сгинул муж ее в конце весны этой. Так что…

Но договорить он не успел. Вдруг упала на колени игуменья, будто сноп скошенный, застонала глухо. Вскрикнула в голос Ольга, не сдержавшись от увиденного, а за ней и Катерина испуганно. Обернулись на них ляхи в тот же миг, заметила их и матушка Полактия, резко подняв голову.

— А! Ты! Блудница! Подстилка ляшская! Из-за тебя все! — а потом застонала снова, стиснув зубы, чтобы не вырвалось крика, что так рвал грудь ныне. А после вдруг поднялась с колен, выпрямила спину, бросила в сторону Ольги взгляд полный ненависти, что ожег ту огнем. — Забирай, лях, свою блудницу. Не место ей в скиту. Не желала я брать ее, но умолял он меня в грамоте, вот и оставила. А теперь забирай ее, лях, от греха подальше. Не то сама за ворота выкину, как дрянь последнюю, не взгляну на родство ее именитое.

Матушка Полактия обошла удивленных ее речами ляхов и, пройдя несколько десятков шагов, упала на колени подле пепелища, что некогда церковью было, зашептала что-то себе под нос, стала класть поклоны. Ольга же, очнувшись от морока, в который погрузили слова игуменьи, бросилась к ней, обегая направившегося к ней черноволосого пана, избегая его протянутой руки, что так и норовила поймать за платье.

— Матушка, матушка, — она упала на колени подле игуменьи, что даже бровью не повела, даже не взглянула в ее сторону, продолжая читать заупокойную по рабу Божьему Матвею. — Матушка, в чем вина моя? Отчего ты так со мной сурово? Не знаю я ляхов этих, не желаю из обители уходить с ними. Прошу тебя, матушка.

Но Полактия все так же клала поклоны да молитву читала, не обращая внимания на Ольгу, и тогда та, опомнившись, стала за ней повторять слова, вместе с ней поклоны класть за убитого, которого не знала. Или знала? Ляхи же молча смотрели на их моление, не двигаясь с места, не решаясь его прервать.

Прочитав молитвы, игуменья поднялась на ноги, а потом развернулась от пепелища, намереваясь идти проверять, что черницы и белицы творят ныне, каковы истинные убытки от поругания монастырского. На Ольгу, что тут же вскочила следом за ней, она не обращала внимания, будто мошка вьется вокруг нее.

— Матушка, прошу тебя, — взмолилась Ольга, а потом упала на колени, схватила игуменью за подол ее одежд, заставила задержаться. — Матушка, не отдавай меня ляхам. На погибель не отдавай. Я буду смирна и прилежна, я стану истинной черницей в скиту. Не отдавай меня, матушка!

Но матушка Полактия лишь дергала за подол, стараясь вырвать его из цепких пальцев Ольги, ее слезы, что бежали по лицу белицы ничуть не трогали игуменью. Она пыталась заглушить в себе ненависть к этой женщине, что ползала перед ней на коленях в пыли двора, пыталась напомнить себе о милосердии, к которому призывал Господь. Но ничего не выходило. Вместо милосердия в душе поднималась удушающая волна злобы и ненависти, а слезы вызывали раздражение.

Быстрым шагом пересек двор Заславский, глядя на игуменью грозно из-под бровей, но Полактии не было дела до его угроз. И его она ненавидела так же сильно, на его голову хотелось послать все немыслимые проклятия.

Почему, Господи, почему ты забрал его? Да, она не любила его, как должно, но разве достойна ее кровиночка такой смерти ранней?! Пусть не близок он ей, но как ныне по земле ходить спокойно, зная, что лежит он в земле сырой бездыханный? И погребен ли по-человечески или просто его тело бросили на растерзание зверям диким?

Вдруг вспомнилось, как прижималось к юбкам маленькое тельце, как смотрели на нее сверху вниз глаза дитяти, как напевно говорил: «Матка! Матка!», по-своему выговаривая длинное и неподвластное пока «Матушка». И детский плач, когда отнимали его у нее, навсегда забирая из сердца… Думала, что очерствела она, заледенела душой, что ненавидела его за вид его столь схожий с тем, ненавистным. Но нет, дрогнуло сердце, едва прочла на грамоте короткое слово «Матка!», как только он называл ее, а потом просьбу о помощи. Даже не просьбу. Мольбу! И вот нет его боле на свете этом…