«…Гроза идет. Темная страшная гроза… Всех заденет… всех…»

Ксения замерла на месте, но не от этого воспоминания, мелькнувшего быстрой птицей в ее голове. От звуков, что донеслись до нее в этот миг — лязг цепей да шелест песка, будто что-то тяжелое тащили откуда-то из-за задних рядов собравшихся на заднем дворе. Она заставила себя отойти к Северскому и встать подле него, даже не повернулась, когда на открытое пространство втащили волоком окровавленного ляха.

Только после она позволила себе мельком взглянуть на него и скорее сердцем, чем глазами опознала в нем Владислава. Он был весь залит кровью, лицо было грязно, рубаха порвана (по прорехам на спине Ксения поняла, что его секли), он не мог стоять на ногах ровно, отчаянно хватаясь за натянутые цепи, обхватывающие его грудь, которыми его удерживали два чадинца. Судя по тому, как морщилось его лицо, несколько его ребер было сломано, и каждое движение цепи причиняло ему боль. Господи, дай мне сил выдержать то, что суждено, взмолилась Ксения, глядя на мужа, наблюдавшего за ней с нескрываемым любопытством.

— Отрадно видеть своего полонителя, Ксеня, люба моя? — спросил Северский, и Ксения заметила, как поднял голову Владислав, ощущая кожей на себе его пристальный взгляд, головы же к нему не повернула.

— Отрадно, мой муж, — тихий шепот, но отчетливо различимый в тишине, стоявшей на заднем дворе.

— Ну, что же, Ксения Никитична? Что в вину поставим нашему с тобой обидчику? Полон ли или что другое? — Северский вдруг схватил Ксению за руку, привлек к себе, снова принялся шептать прямо в ухо. — Крест тебе целую, Ксеня, — он вдруг рванул застежки кафтана червчатого {3} цвета, достал из-под рубахи нательный крест, прижался порывисто губами. — Даже если признаешь, что снасильничал тебя лях, приму с покаянием твоим, прощу. Только скажи.

Ксения не знала, как понимать поведение Северского. Оно полностью обескуражило ее. Что это было — игра для нее одной? Попытка загнать ее в ловушку? Что? Ведь она бы призналась в своем грехе, ежели не было в ее сердце того, что ныне заставило поднять глаза на мужа, отстраниться от него и громко, так, чтобы было слышно в последних рядах, проговорить:

— Не ставь в вину ляху насилие, муж мой. Не было его.

Это было истиной. Она не лгала ни единым словом, потому как для нее не было насилием то, что творил с ее телом Владислав, то, что она сама предлагала ему вскорости. И в том она готова была клясться чем угодно, даже благополучием рода своего.

Но Северский, будто почувствовав подвох, прищурил глаза, сильно сжал ладонь жены, которую по-прежнему удерживал в плену. В кожу пальцев впились перстни, и Ксения едва удержала вскрик боли, но глаз не отвела, смотрела в лицо Матвея смело.

— Так лях не коснулся тебя за все это время? — уточнил он, а когда она промолчала, окинул взглядом собравшихся во дворе. — Мои люди, я видел своими глазами, что в последние дни моя жена только шла супротив воли ляха, супротив его полона. Но все ведают подлую ляшскую натуру, разве сумел бы ляшский пан забыть про свой счет ко мне и не взять в руки то, что дала ему судьба? Разве отказался бы принести мне в род пащенка с ляшской кровью, покрыть позором мое имя, как было покрыто позором его?

— Он не трогал меня! — возразила Ксения, зная, что если потерпит в том неудачу, то Владислава ждут неимоверные муки, но прежде его оскопят — прямо здесь, на виду у всех, как одну из сторон прелюбодейства. — Он сказал тогда, что ему противно трогать бабу, что под тобой была!

Она верно рассчитала. В эти слова Северский был готов поверить. Но она не ждала, что тот вдруг сорвется в места и, подойдя к пленнику, едва стоявшему на ногах, ударит того сначала в лицо, а после в грудь, вырвав из-за сомкнутых губ Владислава стон боли. Потом Матвей, запачкавшись в крови, вытер руки о терлик чадинца, удерживающего пленника на цепях, вернулся к Ксении, смиренно ожидающей его возвращения.

— Тебя обвинили в прелюбодеянии, моя жена, — произнес он, глядя ей в глаза. — И я склонен верить тому, — он посмотрел с усмешкой на замершую в ужасе, который она так и не сумела скрыть на своем лице, как ни пыталась, Ксению. Где-то в толпе вскрикнула женщина, а потом закричала в голос: «Люди! Люди! Матвей Юрьевич!»

— На кресте тебе клялась, что верна тебе жена! На кресте! — это была Марфута. Она с размаху кинулась боярину в ноги, но тот не желал слушать ее: кивнул своим чадинцам, и те оттащили женщину прочь от Северского, с трудом управляясь с ней, буквально бесновавшейся в их руках.

— Что бабьи слова? — проговорил Матвей. — Баба солжет — недорого возьмет. Обман и грех у бабы в крови, верно, Ксения?

Ксения вдруг поняла, что тут происходит, и зачем здесь находится иерей. Словно в голове что-то щелкнуло, ушла путаница, оставив ясную картину, открывая замысел мужа.

— Божий суд {4}, - прошептала она с легким неверием в голосе, все еще не веря, что Северский пойдет на это. А она-то думала, что переменился, что забыл о своей жестокости.

— Божий суд! — повторил громко Северский, и люди вокруг зашептались, зашумели. Даже Владомир взглянул на боярина удивленно, явно не ожидая от него подобного решения. — Божий суд! Вот истинный свидетель. Вот кто подскажет мне правду ныне. Только Он один!

Матвей снова приблизился к Ксении, поправил шелковую сороку, упавшую с одного плеча на спину. А потом опять зашептал ей в ухо:

— Не доводи до того, Ксеня, покайся мне, я все прощу тебе, моя лада лазуреокая. Ведаешь ли, какая острая боль, когда каленое железо коснется нежной кожи? Какие шрамы оно оставляет? Не доводи до того. Что тебе лях? Он все едино не жилец боле… К чему ты так упираешься, Ксеня?

— Позора не желаю, мой муж, — выдавила из себя Ксения. Она встретилась глазами с Владиславом, который явно не понимал, что разворачивается на его глазах. А после она увидела, как показался из кузни, стоявшей в отдалении от всех построек, Бряча, видела щипцы в его руках и железо, зажатое в них. Железо, которым ее будут пытать вскоре.

Господи, дай мне сил! Дай сил не вскрикнуть, дай сил удержать в руке. Ведь только так я смогу спасти его, сохранить его в целости, не дать ему умереть от потери крови еще до наступления ночи. Ведь нынешней ночью Марфута снимет ключи с пояса мужа, и они отворят хладную, выпустят ляхов на волю. Только так она сумеет спасти его…

— Стойте! Остановитесь! — прохрипел вдруг Владислав, когда Брячислав почти дошел до места, где стояли Северский и его жена. Не ведая старых законов русских, он все же догадался, кого ждет Божий суд и в чем заключается его суть. — Стой, Северский! Я готов держать ответ перед Богом! Дозволь это сделать мне, не ей!

Нет! Ксения так резко повернулась к пленнику, что длинные поднизи ударили по коже, приводя ее в чувство. Что ты делаешь, Владислав? Зачем? Но вслух же ничего не произнесла, опасаясь выдать себя, решив до конца разыграть то, что планировала с самого начала. Только губу прикусила, удерживая возражение, так и рвущееся с губ, и глаза в сторону отвела, не желая смотреть на пытку Владислава. Ведь как она и предполагала, Северский аж подскочил на месте, явно довольный вмешательством Владислава, будто на это и рассчитывал.

— Бери, лях, коли не шутишь! — едва ли руки не тер от удовольствия, кивнул Бряче, что насупился, словно от недовольства. Чадинцы ослабили хватку, и Владислав протянул правую руку ладонью вверх.

— Останови его, — вдруг вырвалось у Ксении. Она не могла отвести глаз от взгляда Владислава, направленный, казалось, прямо ей в душу. — Это же не по зак…

— Он сам пожелал, — прервал ее Северский и подал знак Бряче. Горячее железо опустилось на ладонь Владислава, обжигая, туманя разум от невероятной боли. Ксения видела, как вздулась вена на шее шляхтича, как побелели от напряжения поджатые губы, но ни звука не сорвалось с них.

Ксении казалось, что железо лежало на ладони Владислава целую вечность, пока Северский не подал знак, и Бряча убрал его с руки шляхтича. Тот пошатнулся, но сумел выправиться, не повиснуть на цепях. Только тонкая струйка крови стекала с его губ — настолько велика была его боль, что он прокусил одну из них.