Владислав отпустил ее руку, высказавшись, и отвернулся от нее, пытаясь обуздать свою злость, что так и рвалась из груди. Ксения же, лишившись этой поддержки, пошатнулась и упала в траву. Ее голова шла кругом от представшей перед ее глазами картины, описанной Владиславом. Неужто способны люди на такие бесчинства? Отчего жестоки к своим же по духу и вере?
Ксения сплюнула в траву горечь, которой ныне был полон ее рот, и стала подниматься на ноги, борясь изо всех сил с дурнотой и головокружением. Она вдруг заметила прямо перед собой грязные босые ступни, толстый посох и подол некогда белой, а ныне грязно-серой от дорожной пыли холщовой рубахи, а потом медленно подняла вверх глаза и заметила, что над ней возвышается человек.
От неожиданности и испуга Ксения вскрикнула и опомниться толком не успела, как была легко, точно пушинка, подхвачена Владиславом с травы и поставлена за его широкую спину, прижата рукой к его крепкому телу. Уже из-за плеча шляхтича Ксения рассмотрела нарушившего их покой путника внимательнее. Длинные белые волосы, свободно ниспадающие на плечи, широкие борода и усы, холщовая рубаха, подпоясанная обрывком веревки. И глаза, так пугающие Ксению — с абсолютно белыми зрачками, заполняющими почти всю область глаз старика.
— Владек, он слеп, — тихо прошептала Ксения, легко касаясь напряженного плеча мужчины. Старик при этом перевел глаза с лица Владислава на нее, прятавшуюся за спиной у ляха, и она почему-то подумала, что, несмотря на свою слепоту, тот ясно видит и ее, и ляха, стоявшего перед ним, застывшего в немой угрозе. Но тот не отвел своего напряженного взгляда от лица старца перед собой, не выпустил из-за спины Ксению, по-прежнему удерживая ее рукой на месте. Ему не нравился этот старик, а еще более не нравился тот факт, что он, приученный своим опытом реагировать даже на самый тихий звук рядом, не услышал, как тот приблизился к ним да еще почти вплотную, что сторожевые не увидали его издалека и не подали сигнал.
— Мир вам, добрые люди! — проговорил старик, улыбаясь, облокачиваясь на толстый посох, давая отдых усталым ногам. — Не дадите ли старцу утолить жажду да краюху хлеба? Господь и все святые да не оставят вас своей милостью за вашу доброту.
— Надо подать, Владек, — снова отозвалась из-за плеча Ксения. Хотя ее пугал этот странный, возникший словно из ниоткуда старец, ее почему-то не покидало ощущение, что она некогда уже встречала его. — Надо подать человеку.
Владислав в очередной раз окинул взглядом слепца, а после хмуро кивнул, соглашаясь, и Ксения перевела дух, даже не сознавая, что стояла, затаив дыхание все это время, ожидая ответа от него, опасаясь, что он прогонит прочь просящего о милости. Она быстро развернулась и побежала к лагерю, на ходу призывая Марфу, подскочившую на ноги при ее крике с травы у колес возка. Но в лагерь не пошла, воротилась с половины пути, движимая любопытством.
Она помнила, как к ним вотчину когда-то, еще до Смуты, заходили за милостыней такие же путники, бродящие по земле Русской от обители к обители, от скита к скиту. Тогда еще не верили в их слова, сулящие скорый приход беды на Москву и ее земли, что пророчествовали некоторые из них и призывали покаяться. Что же скажет этот старец? Быть может, поведает, когда со Смутой будет покончено на Руси, и наконец-то покойно и вольно станет жить русскому человеку?
Ксения присела подле Владислава, что сидел на корточках и внимательно наблюдал за стариком, расположившимся на траве, вытянув ноги вперед. Она оглядела старца, но кроме посоха, что лежал рядом с ним, ничего из имущества не заметила, даже сумы, что обычно носили путники при себе, пускаясь в дальний путь. Она перевела взгляд на Владислава, что по-прежнему хмурил лоб, и поняла, что он тоже подметил необычный вид странника.
— Куда путь держишь и откуда идешь, старик? — спросил шляхтич, и старец повернул к нему лицо, словно всматриваясь в него своими невидящими глазами. И снова Ксения поежилась от какого-то смутного страха, что тревожил ее каждый раз, когда она видела эти страшные глаза.
— Иду я с той стороны, — махнул старик рукой, не отводя глаз от лица Владислава. — А направляюсь я в монастырь Троицкий.
— Неужто? — деланно изумился Владислав. — Так можешь не ходить туда. Не пройти тебе, в осаде он уж почитай который год {2}.
Но старец даже в лице не поменялся при этой вести — как был спокоен и тих, так и остался. Только улыбнулся тому, будто несмышленышу малому.
— Ведаю я об том, пан ляшский, потому и иду туда, — был ответ. Владислав же окаменел, услышав эти слова. Он хотел схватить старца за руку, но Ксения, разгадавшая его порыв, повисла у него на локте, отчаянно тряся головой, перепуганная. Ему пришлось пойти у нее на поводу и не трогать старца, который сидел и безмятежно улыбался им, не подозревая, какая угроза мелькнула недавно у него над головой.
— Откуда знаешь меня? — твердо и холодно процедил Владислав, глазами приказывая Ксении отсесть подальше от старца, но не послушалась, только головой покачала в ответ, не отводя завороженных глаз от путника, зная, что никакой опасности от него не может исходить.
— Как же не догадаться-то? — усмехнулся старик. — Говор у тебя не наш, ляшский говор-то, хоть и по-нашему речи ведешь. А голос властный такой, знать, пан, не иначе.
В этот момент к ним подошла Марфута с небольшим глиняным кувшином в руках да с парой ломтей хлеба, завернутых в тряпицу.
— Возьми, добрый человек, — прошептала она, так же как и Ксения, напуганная его внешностью. Она подала ему сверток прямо в руки и хотела быстро отстраниться от него, но тот не дал ей такой возможности — положил подношение на колени и схватил ее за кисть.
— Не спеши, милая, не торопись, — проговорил старец, а после протянул ей ленту — из алого шелка, развевающуюся на ветру, будто стяг. Ни сама Марфа, ни остальные даже не заметили, откуда тот достал свой подарок и на некоторое время даже замерли, ошеломленные. — Бери-бери, милая. Она тебе пригодится, шею прикроет, когда время придет, — и когда Марфа, сперва взглянув на Владислава, будто спрашивая его позволения, и получив его кивок, взяла ленту, старец добавил, отпуская ее руку. — И не плачь боле. Господь услышал твои мольбы. Будет то, о чем молишь его, будет и скоро уже! Ступай, милая, ступай!
Марфа, бледная, как ее собственная понева, отошла, чуть ли не пятясь, к лагерю, а старик принялся за еду, как ни в чем не бывало. Ксения же, чувствуя, как по спине пробегает мелкая дрожь от страха перед тем, что происходило ныне у нее перед глазами, нащупала пальцы Владислава и сжала их, неотрывно глядя на путника, не в силах отвести от него взгляда.
— Ох, бедная Русь, горемычная! Сколько ей страдать-то еще доведется! Не день и не седмицу, и даже не месяц! — покачал головой старик, доедая хлеб и запивая его прохладной водой. Он смахнул с бороды и с рубахи крошки, а после взялся за свой посох. Но подниматься не стал, просто оперся руками на него, слегка наклонив вперед и уперев конец в землю. — Сколько стройных берез сгинуло на Руси! Сколько дубов могучих порублено, — качал он головой. Владиславу же наскучило сидеть подле этого странного старика, и он встал с травы, прихватывая за локоть Ксению, ловившую каждое слово путника, и поднимая ее на ноги.
— Пора нам, старик, в путь трогаться! — проговорил он. — И хорошо с тобой сидеть тут, да ехать потребно. Ну, прощай!
Старик тоже стал подниматься, опираясь на свою единственную опору — толстый посох, и Ксения, заметив, как тяжело ему это сделать, бросилась на помощь ему, подхватив его под руку.
— Благодарствую, милая, за подмогу твою, — старик вдруг перехватил ее руку, когда она хотела отпустить его, сжал ее тонкие пальчики. — Пальчики тонкие, перстни тяжелые. Как и недоля твоя. И слезы — одна за другой капают с глазонек твоих. Крутит, вертит недоля веретено с нитью жизни твоей. Но недолго крутить ей, окаянной, осталось, совсем недолго.
Ксения будто окаменела от этих слов, в ее широко распахнутых глазах Владислав без труда прочитал тот ужас, которым была в этот миг полна ее душа, и он поспешил вмешаться в происходящее. Он шагнул было к ним, желая забрать из рук старца ладонь Ксении, но тот быстро поставил преграду перед ним, останавливая его — загородился от него посохом, будто отсекая от него женщину.
