Ксения долго молчала, глядя брату в глаза, а потом ее губы медленно изогнулись в усмешке.

— Неужто решил, что землю отчую могу предать?

— По своей воле — не верю. А чужая воля и не на то принудить может, — коротко ответил Михась. — Оттого и спрашиваю, что сам понять не могу. Все быть может. И даже мертвяки могут оживать, как я погляжу.

— Нет моей вины ни в чем перед Москвой. И ляхов, что в этих землях живут, нет вины. Нет помыслов подобных в их головах, — произнесла Ксения и, видя, что брат не верит ей, достала из-под ворота рубахи распятие, поднесла к губам. — Крест тебе целую в том!

Михась не дал опустить после крест за полотно рубахи, поймал ее руку и долго смотрел на тонкое серебряное распятие на ее ладони.

— Не отреклась от Бога, знать, — прошептал он. — Отрадно то мне. Как вышло, что ты тут, в землях этих? И отчего пан местный тебя дочерью кличет? Разве ж гоже то? А батюшка-то наш помер… помер, Ксенька.

— Перед Рождеством на начало шестой зимы до сего дня, верно? — прошептала Ксения, на миг прикрыв глаза от боли, что промелькнула в ее сердце. Батюшка, милый батюшка, Никита Василич! Знать бы тогда, уезжая из дома столько лет и зим назад, что никогда боле доля не даст ни дня, чтобы повидать тебя сызнова…

— Откуда ведаешь то? Из Московии вести получаешь? — удивился Михаил, но Ксения покачала головой, пряча свои слезы от его взгляда в ладонях. Она знала о том, что отца нет в живых, сердцем знала еще с того самого сна. Да только получить тому подтверждение было куда страшнее тех мыслей и куда больнее!

— Мы так и не сказали ему о тебе, Ксеня, молчали до последнего дня. И о том, что вотчину Северского пожгли тоже. Перед Рождеством, за пару седмиц, уснул наш батюшка да так и не проснулся боле. С матерью рядком его положили в монастыре, что в верстах трех от родовины {3} стоит. Выстояли иноки, даже ляхи не пожгли их, не пограбили, — он вдруг сжал ладонь в кулак, а потом снова повторил свой вопрос. — Как вышло, что ты тут, в землях этих?

И Ксения не стала молчать, поведала брату свою историю, скрывая, впрочем, зачем-то некоторые моменты из нее. Рассказала, что Северский, объявив ее умершей, отдал в скит на житье вечное, чтобы в черницы ее постригли да скрыли от мира за высокими стенами.

— Что ж за грех-то такой? Отчего отдал? За прелюбу твою? — отводя глаза, спросил Михаил, и Ксения не стала утаивать, что ее сердце ожило тогда, на лесной дороге, когда в полон попала, да так и билось только для того, кто полонителем ее стал.

— Суди меня, Михась, а над сердцем своим не властна я! Люб он мне стал еще тогда, а годы только укрепили меня в том, привязали к нему нитями, глазу неведомыми, — шептала Ксения, не глядя на брата, и стала рассказывать, что было после того, как к Северскому в руки ляхи попали, как отворила она по сговору с мужем затворы и выпустила на волю пленников, как сама осталась в вотчине, ждать Заславского, и веря, и не веря в его гибель. Как дурманили ее, как поили травами дурными поведала, как тягостна была и кто отцом ее дитя нерожденного был, и сама того не замечая — кладя при том ладонь на плоский живот, словно вспоминая, как билось в ее утробе сердечко того ребенка.

— Страшный грех на мне был, Михась, пока не принесла покаяние в нем. Пяток лет и зим я его отмаливала и ныне вымолила себе прощение Господа. Прости и ты мне вину мою, — проговорила Ксения и стала рассказывать то, что открыла только двум людям до сего дня: отцу Паисию на исповеди и Владиславу. Она решилась на то, сама не ожидая от себя подобной смелости, но надеясь на понимание и прощение своего проступка, как это произошло несколько лет назад в ее покоях в Заславском замке.

Михаил не сумел усидеть на месте, пока она говорила, сорвался вдруг с места, заходил по комнатке из угла в угол, а после сел у огня спиной к сестре, чтобы не смотреть на белое напряженное лицо той. Они долго молчали после этой исповеди, а потом Михаил спросил глухо:

— Ты ведь была в том скиту, верно? Где Полактия-матушка игуменьей стояла. Это тебя увез Заславский? За ним сюда пошла, отчую землю и род предав, наставления и обычаи презрев?

— За ним, брате, — тихо подтвердила Ксения.

— Все отринула от себя, все позабыла… и о нас позабыла, Ксеня, — произнес Михаил зло, сквозь зубы. — И где он, твой сокол ясный? Что ж не рядом? Что ж ты не женой подле него ходишь, а названной дочерью пана его земель? Или выветрилась вся любовь его дымом, как в руки плодом спелым упала?

— Я сама тому виной, и никто иной, — ответила на то Ксения, прикусывая губу. Настала пора и для второй половины ее сказа, и неизвестно, как поступит ее брат при вести о том, что она родила сына Заславскому. И пусть тот признан Владиславом, для ее родичей он навсегда будет бельмом на глазу, пятном на роде, раз был рожден вне брака, раз не был узаконен узами теми, а только грамотой ляшской.

Она как могла коротко, поведала брату о жизни своей в Замке, и том неприятии, котором столкнулась, а после, аккуратно подбирая слова, о том, как прожила более пяти лет тут, в этих землях, узнавая и их, и леса окрест с лугами зеленеющими в летнюю пору, и людей местных. И о том, как обманула Владислава, как укрывалась от него все эти годы, надежно храня свою самую сокровенную тайну, и о том, что случилось в последние месяцы — как пыталась вернуть былое и как осталась одна, теряя того навеки после Пасхи латинянской…

Михаил не проронил ни слова, когда Ксения умолкла. По его напряженной спине легко угадывалось, что ему нелегко слушать подобные откровения сестры, как впрочем и той рассказывать о том. А потом вдруг резко вышел вон, пустив в натопленную сторожку мороза через распахнутую дверь. И Ксения рванулась за ним, соскочила с топчана, едва не запутавшись в юбках, налетела на него, стоявшего прямо у крылечка низенького, обхватила руками, утыкаясь лицом в спину брата.

— Михась… Михалек… — прошептала она, называя его давним прозвищем. И тогда он вытащил ее из-за спины, прижал к себе, обнимая крепко.

— Ну, и натворила ты, Ксеня, — проговорил он. — Горько мне, словно полыни настоя глотнул… а тебе-то каково ныне? Вот ведь недоля тебя крутила, вот ведь вертела нить твою! Тягостно тебе пришлось. Нет радости в жизни твоей. А потому что нет тебе подмоги земли отчей, потому что оторвалась ты от корня, Ксеня.

Где и когда она уже слышала про корни родовые, в землю родную пущенные? А потом вспомнились слова Лешко, сказанные в день свадьбы Ежи и Эльжбеты: «…и у корней своих душу израненную легче исцелить, с тем даже не поспорить». Опустились уголки ее губ вниз, застыла на миг на ресницах слезинка перед тем, как упасть на плотную ткань жупана брата.

— Ты слезы-то не лей, Ксеня, — прошептал Михаил, улыбнувшись неожиданно, и стер большим пальцем мокрую дорожку на щеке сестры, что оставила следующая слеза. Улыбка смягчила его черты, принесла мягкость, вернула Ксении того прежнего Михаила, который не был так суров и мрачен. — Бог меня в эти земли привел, не иначе, тебе в подмогу. И я помогу… ты же ведаешь… И батюшка наставлял всегда: «Сыне мои, помните о слабой среди вас, о Ксенечке помните. Нрав у нее непокойный, не будет ей лада в жизни от него, пока мудрости не наберется. Рядом будьте с ней, в подмогу ей встаньте. Такова моя воля!»

— И верно тебя ко мне сам Господь и Богоматерь послали, — ответила Ксения, вспоминая свою молитву давнюю перед ликами святыми, когда плакала и просила ту о помощи, умоляла путь показать. Неужто брат ей был для того послан? Чтобы в Московию вернуть…? Но она испугалась думать о том далее, подчинилась брату, который, замерзнув на холоде зимнем, тянул ее внутрь натопленной сторожки. В комнатке они снова сели на топчан рядышком, как когда-то в малолетстве в вотчине батюшки сидели у окошка терема и разговоры вели. Так и ныне говорить стали, склонив чуть головы друг к другу.

— Так ты уже мужем ходишь? Из Мстиславских сосватали? — лукаво улыбнулась Ксения, вспоминая, как яростно Михаил отвергал даже мысль о том, чтобы под венец кого повести, не более десятка лет назад.