Ксения зарядила быстрыми движениями самострел. После она задаст вопросы этому юркому худому преследователю. Сперва лишит возможности причинить ей вред, нападет первой, как учил ее Лешко, на того, кто сильнее ее. Пусть оставит тот след кровавый на белом снегу для хлопов Ежи, что пойдут по нему за этим незнакомцем. Тогда и поговорят они. Ежи сумеет разговорить того.
Но выстрелить не смогла. Замерла, разглядев ту странную черту во внешности, незаметную иному глазу, не столь острому, как Ксенин. Ту же черту, что заметила еще тогда в том прихожанине, что так пристально наблюдал за ней в церкви, что не давала ей покоя долгие дни после.
Нижняя половина лица еле заметно, но отлична была по цвету кожи от верхней половины. А значит, еще недавно ее закрывала борода да широкая. Так не было принято носить в этой стороне, но в Московии… Святый Боже! В Московии…!
Сердце колотилось так громко, что она не слышала ничего за его стуком, кровь бежала по жилам, обжигая. Московит! Под прицелом ее самострела был человек из ее родной стороны. Одной крови с ней, одной веры. Пусть и в платье ляшском, да с рыжими усами на ляшский манер.
И в церкви тогда, значит, московит был. За ней наблюдал, словно присматривался. Отчего? Связан ли тот московит с этим, худым и высоким? И кто перед ней — враги или нет? Что делать ей?
Ксения медлила, палец замер на пусковом крючке. А потом мужчина сдвинул шапку со лба на макушку, открывая лицо из тени мехового околыша, и она вдруг окаменела, узнав и рыжие вихры, показавшиеся в этот миг, и солнечные отметины, сплошь покрывающие лицо. Но и после не сдвинулась с места, даже не крикнула тому, чье лицо показалось знакомым. Потому как к тонкой коже горла вдруг прижалось холодное острое лезвие.
— Бросай самострел! Я сказал, бросай самострел, паскуда ляшская! — прошипел ей прямо в ухо, через длинный ворс лисьего меха шапки мужской голос. Глаза Ксении расширились удивленно, но не от испуга, а от того изумления, что так и распирало грудь ныне. Она разжала пальцы и бросила в снег себе под ноги самострел, с трудом борясь с желанием повернуться и заглянуть в глаза говорившего, дрожа всем телом от волнения и предвкушения этой встречи.
— Понимаешь речь нашу, знать. А ну, воротайся давай, — произнес невидимый ее глазу мужчина. — Ко мне воротайся лицом.
И она повернулась медленно, опасаясь, как бы не дрогнула рука у напавшего да горло не перерезала ей ненароком. От потрясения, которое прочитала в глазах стоявшего напротив московита. Небесно-голубых глазах, так схожих с ее собственными.
— Что..? Кто…? Святая Богородица! — сдавленно прохрипел тот, и она медленно подняла руку, стянула с головы шапку из лисы, чей длинный ворс закрывал ее лицо до самых глаз, обнажая золотые косы, что упали на спину и грудь.
— То не блазнится тебе, Михась, — прошептала Ксения, другой ладонью проводя по лицу брата — от виска до уголка губ, по короткой белесой щетине, вдоль страшного шрама, обезобразившего красивое лицо Михася от удара, нанесенного когда-то. Вид свидетельства страшной раны сдавил сердце, заставил скривить губы от боли. — То я, сестра твоя единоутробная, Ксения, дочь боярина Калитина. Не блазень я, из плоти и крови.
Михась смотрел в ее широко распахнутые глаза некоторое время, но лезвие от горла ее не отводил, от руки, впрочем, тоже не отклонялся, которая пробежалась по его лицу, по плечам и груди, словно стоявшая перед ним проверяла, не видится ли он ей. А потом вдруг резко убрал нож в чехол на поясе и привлек к себе Ксению, прижал так крепко к себе, что у той даже дыхание перехватило.
— Ксенька, Ксеня, — сдавленно шептал он ей в ухо, и она разрыдалась в голос, повисла на его руках, поддерживающих ее. Михаил что-то говорил ей, утешая, уговаривая, но она не слышала его — только цеплялась за ткань кунтуша на его плечах, за его плечи, будто боялась, что он сейчас развернется и оставит ее. Он обхватил тогда широкими ладонями ее голову, оторвал от своего плеча и снова взглянул в ее голубые глаза, полные слез.
— Ксеня… Ксеня… Ксения… Вот так дар доля мне уготовила в этой стороне ляшской! — хохотнул Михась, а потом крикнул тетеревом, призывая к себе Федорка, что некоторое время назад был на прицеле у самострела Ксении. — Я ведь не верил в то, что сгинула ты. Не верил. Как поверить, раз могилы нет, как поверить, что сама ушла, по воле своей, рада моя? Ксеня моя…
Он провел ладонью по ее волосам, а потом вдруг нахмурился, словно недовольный чем-то, но не стал говорить ей ныне ни слова, а повернулся к Федорку, что протиснулся сквозь ельник к ним, да так и оторопел, взглянув на стоявшую перед Михаилом пани, перекрестился трижды.
— От гляди, Федор, кого нам тут явили! — хохотнул Михаил чуть нервно. — Думали, какую лиходейку в Москву увезем, а тут вона как.
— Лиходейку? — переспросила Ксения, но Михаил даже не повернулся к ней, поджал губы. Ожесточились его черты, на лицо холод набежал. Но из рук сестру не выпустил — сильно сжал ее ладошку в своей, не позволяя ей отойти от себя.
— Что делать будем, Федор? — спросил тот у своего товарища, не обращая внимания на Ксению, а потом сам ж себе и ответил на заданный вопрос. — Ее животину поймай, поедем в корчму с ней. Сам же людей возвращай, раз сама в руки пришла.
— Михась, — позвала брата Ксения, а после тронула за плечо, когда тот не повернулся к ней, призывая взглянуть на себя. — Михась, каждый корчмарь ведает в лицо меня окрест. Не надобно, чтоб видели нас покамест вместе тут. Не к чему тебе то. Тут недалече сторожка есть лесная. Там и очаг, и еды немного, и на ночлег можно лечь. Туда надо ехать.
Михаил долго смотрел в ее лицо, будто не узнавал ее ныне, а потом кивнул коротко и повторил ее слова Федорку. Ксения сперва удивилась тому — разве тот не слышал ее слов, а потом как огнем опалило. Все слышал Федорок. Каждое слово. Только привык к тому, что не может женщина дело говорить и следовать будет словам Михаила, не ее.
— Веди, Ксеня, — приказал Михаил, но руки ее не выпустил и на Ласку, которая вернулась к ельнику по свисту Ксении, не позволил сесть, передал поводья той Федорку, что с ними шел, чтобы дорогу узнать. Так и пошли: сперва Ксения, подобрав длинные юбки, едва не падая в снег, затем Михаил, держащий крепко ее руку в своей ладони, а замыкал это шествие Федор и Ласка, недовольная властью незнакомца над собой.
Вскоре вышли к небольшой сторожке, что стояла на поляне, той самой, где когда-то заночевали после нападения волков Лешко с Ксенией. Михаил кивнул Федору, и тот быстро скрылся в темноте постройки, надежно привязав Ласку. Потом вышел и кивнул в ответ, подтверждая, что нет никого в доме, можно идти внутрь, а сам растворился в глубине леса, спеша привести сюда людей своего боярина.
— Зачем проверял? — спросила удивленная Ксения. — Думаешь, обмануть могу?
— Свыкся я, в Ляхии же, — коротко ответил Михаил, помогая ей переступить через высокий порог сеней, шагнуть во мрак единственной комнатки. А потом снова посмотрел на нее тем же странным взглядом, что она заметила на себе, когда Ласку к себе свистом звала: внимательный, проникающий в самое нутро.
Михаил прошел к очагу, разгреб старые угли и золу, а после налущил щепы ножом из полена да принялся огонь разжигать, желая отогреться от мороза, наполнить эту комнатку теплом до того, как сюда придут его люди, что рассыпались по округе, словно горошины по столешнице, невольно рассыпанные рукой холопки. Ксения присела на узкий топчан, поднесла замерзшую руку ко рту, пытаясь согреть ту своим дыханием. Молчание, стоявшее в комнате, давило на нервы. Она смотрела в спину брата и не могла понять, отчего ей так не по себе ныне.
— Покажи мне, — вдруг глухо произнес Михась. — Обнажи спину. У моей сестры отметина с рождения есть под лопаткой. Покажи мне ее.
И Ксения не стала возражать — скинула жилет из лисы, распустила шнуровку и стянула с плеча платье и рубаху, обнажая часть спины в нужном месте.
— Не веришь, знать? Гляди же, вот эта отметина, — она повернулась боком к оглянувшемуся Михаилу, демонстрируя родинку. — А еще у сестры твоей шрам есть на виске, вот тут, у волос. Это муж, выбранный ей родней, оставил на память. Показать его? И на ладони шрам есть от огня. Тоже дар от боярина Северского. И его показать? Боярина Северского след любви, что едва не сгубил меня, что душу свою замаравшей грехом назвал перед всеми меж тем.
