Потому Ксения и не удивилась, когда в конце ужина к ней обратился Добженский, снова вызвавшийся проводить ее в большую залу после трапезы. Он так тихо проговорил свои слова, что она даже решила сперва, что ослышалась.
— Некоторые взгляды могут обжигать. А некоторые поступки не только обжигают, но и оставляют большие ожоги, если не сжигают дотла. Не надо так глядеть на меня, пани, гневно. Я не враг, пани, и мне больно и горько, что пани столько делает для того, чтобы встать в глазах шляхты подле пани Кохановской.
Ксения замедлила шаг, пропуская вперед тех, кто шел чуть поодаль и мог услышать их разговор, а потом спросила едко:
— Что до того пану Добженскому? Что за дело ему до моего имени и о том, что за толки пойдут обо мне?
Он неспешно развернул ее к себе лицом, выждал, пока последние шляхтичи скроются в дверном проеме, оставляя их в этой проходной зале одних, а потом проговорил:
— Мне есть до того дело. Я знаю пани иной, не такой, как она говорит о себе ныне — светлой, доброй паненкой. И мне есть дело, что имя пани будут трепать языки. Ибо они недостойны даже произносить его. Но как мне защитить пани, коли она сама не думает о том? Пани не надобно…
— Я сам решу, что мне надобно, пан Добженский. Благодарю пана за заботу обо мне и имени моем, но пусть пан поверит мне, я ведаю, что делаю.
— А я бы желал, чтобы пани позволила мне то… — он вдруг коснулся одного из ее локонов, выскользнувших из-под сетки, в которую были уложены узлом косы. — Я бы желал всем сердцем, чтобы пани позволила мне заботиться о себе, чтобы позволила разделить мне с ней жизненный путь…
— Нет, я прошу пана, — Ксения подняла руку и положила пальцы на губы Добженского, вынуждая того замолчать. — Не надо, пан Тадек… не надо…
Он смолк, прикрыл глаза на миг, пытаясь скрыть эмоции, что промелькнули в их глубине в этот момент, а когда открыл их снова, уже был готов улыбнуться ей, как прежде, легко и непринужденно, взял ее под руку и продолжил путь.
— Тогда скажу пани, как есть, как ее друг. Не стоит делать того, о чем пани может пожалеть позднее, что может бросить тень на ее имя.
— О, думаю, я и так уже сумела сделать то смелостью некоторых своих поступков. Взять хотя бы стрельбы! — деланно безмятежно рассмеялась Ксения, но Добженский даже не улыбнулся в ответ.
— Пани ведает, о чем я речь веду. Я не хочу, чтобы душу пани спалило тем огнем, который пани пытается разжечь ныне. А так и будет. Пани не получит того, что ждет, только обожжется, если не сгорит… И паничу толки позднее не на пользу будут. Уж лучше так, как есть.
— Уж лучше пану сказать прямо то, вокруг чего он так долго ходит! — резко заметила Ксения, злясь на себя на страх, вспыхнувший в душе. Что такого знает Добженский, что неведомо ей? Какие еще препоны встанут у нее на пути? — Ну же!
— То, что задумала пани, не приведет пана Заславского к алтарю, — быстро проговорил Добженский, словно боясь передумать и промолчать о том. — Не приведет.
— Пан Добженский не может ведать, что творится в душе и голове пана Заславского, — ответила Ксения, вырывая свою руку из его пальцев.
— Если только он сам не делает из того тайны! — парировал ей Тадеуш, и она замерла, напряженно вглядываясь в его лицо. Она заметила, что он уже раскаивается в том, что завел этот разговор, и что скоро закроется от нее, сохранит в тайне то, что ненароком едва не открыл. Оттого и поспешила заставить его продолжить.
— И что же известно пану Тадеушу, что неведомо мне? Что известно пану? — но Добженский упрямо молчал, только взгляд отвел в сторону, явно недовольный тем положением, куда завел его язык. — Пану известно про псов, что брешут на луну порой от тоски и безделья? Думаю, пан поймет к чему я то сказала…
Она развернулась, чтобы уйти и уже сделала около десятка шагов, как ей прилетели в спину тихие слова:
— Когда пан бискуп настаивал на женитьбе пана Заславского на пани, пан ординат сказал про обман единожды солгавшего и про ад, — было слышно, с каким трудом произносит Добженский эти слова, как затихает его голос к концу фразы, и Ксения едва расслышала его. — «Скорее ад замерзнет, чем я снова пущу ее в свою жизнь», таковы были слова пана. Так что прошу пани…
Но Ксения уже не слышала его, удаляясь прочь быстрыми шагами, унося от его взгляда свою боль и свои слезы, навернувшиеся на глаза при этих словах. Ушла на крепостную стену, где так любила когда-то прятать от всех свои обиды и горечь, разделяя их только с ветром, что трепал подол ее платья и пытался выбить еще локоны из сетки на затылке, да с звездами, сочувствующе моргающими с вышины. Ей казалось, что до того, чтобы склонить судьбу в свою сторону, ей остался только один маленький шажок, а оказалось, что шагать-то и некуда…
А потом встрепенулось тело, напоминая, какими жаркими были поцелуи в лесу, какими крепкими объятия. Невозможно быть равнодушным, когда так горячи руки и губы, когда так сверкали глаза… Она взглянула на окна залы, в которых виднелись неясные силуэты шляхты через тонкие занавеси. Скоро часы на Башне пробьют полночь, и пан ординат покинет залу, чтобы отдохнуть перед дорогой в свои дальние охотничьи угодья. И тогда она пойдет в его покои и заставит его наконец-то открыться ей, заставит его понять, что несмотря на все обиды, им нельзя быть раздельно друг от друга, что сама судьба выбрала их некогда и поставила в пару, жестоко карая за нарушение своей воли.
Ксения продрогла до самых костей, ведь тонкий атлас не защищал от холодного зимнего ветра. Испугалась, что подхватит горячку в своем стремлении остудить голову, поспешила уйти с мороза, направилась в свою маленькую комнатку под крышей Южной Башни, чтобы хоть немного согреться да обдумать все хорошенько.
Уже ступив на витую каменную лестницу башни, в узкий темный коридор, в котором в скудном свете луны, падающем через узкие окна, можно было только на пару шагов вперед разглядеть путь, Ксения вдруг остановилась, замерла, занеся ногу на очередную ступеньку. Долгие годы охоты и выслеживания зверя в лесу вместе с Лешко не прошли даром — все ее нутро сейчас вопило во весь голос о том, что не только ее шумное дыхание раздается в тишине коридора, что не только ее глаза вглядываются в окружающую темноту. Она стала разворачиваться, пытаясь определить, не позади ли ее почудившаяся опасность, как ее предплечья вдруг обхватили крепкие пальцы, а ее саму прижали спиной к холодным камням стены.
Ксения выставила руку вперед, словно пытаясь остановить нападавшего, и наткнувшись пальцами на широкую пластину с гербом, убрала руку тут же, позволила губам прижаться к ее рту.
— Почему ты такая холодная? — прошептал Владислав прямо в ее губы, проводя ладонями по гладкой ткани, обтягивающей ее стан.
— Нынче такой морозный день, пан ординат сам мне давеча сказал то, — ответила Ксения и почувствовала ртом его улыбку, тут же скользнувшую по его губам.
— Пани же сказала, что не боится мороза, разве не верно то? Да и я ведаю способ согреть пани, коли та позволит.
И тогда она сама поцеловала его, прижавшись к нему всем телом, обнимая его за шею. Он отстранился всего на миг, прошептал ей в губы: «Тебе следует остановить меня, моя драга. Я не шучу в том!», но она только головой покачала. Нет, никто и ничто не остановит ее ныне. И она не желала, чтобы останавливался он. Только не ныне…
Уже в его покоях, где Ксения замерла на пороге, оглядывая его комнату, ставшую ей совсем незнакомой за эти годы, Владислав снова заговорил, словно пытаясь вразумить ее, убедить уйти. Хотя сам закрывал своим телом сейчас дверь, прислонившись к той спиной, и не был уверен, что двинется с места, даже если она будет умолять его о том.
— Я не могу тебе обещать…
Ксения замерла на миг, не в силах обернуться и взглянуть на него, а потом стянула с головы сетку, распуская волосы, давая им волю, как давала ее ныне своим желаниям.
— Я не смогла бы уйти из этой комнаты ныне, что бы ни сулили мне…
Ксения слушала тихий шорох одежды за спиной, чувствуя, как убыстряется бег крови по ее жилам при каждом звуке. Едва не вскрикнула, когда Владислав, подойдя неслышно к ней со спины, стал распускать шнуровку ее платья и стянул после его вниз, а потом обнял ее, обхватил руками, прижимаясь всем телом. Всего на миг. И этого мига хватило, чтобы ее тело стало таким мягким в его руках, стало медленно таять от его губ, как тает по весне большой снежный ком.
