— Но ты ведь тоже в Езуса и святую Марию веришь? — не унимался мальчик, беря распятие матери на ладошку и проводя пальчиком по контуру православного креста.
— Верю, Андрусь.
— Тогда почему у нас костелы и распятия разные, коли мы вдвоем верим в Езуса и святую Марию? — удивился Анджей, и Ксения не нашлась, что ответить на это, помолчала, собираясь с мыслями и в итоге посоветовала сыну задать этот вопрос ксендзу после воскресной мессы, куда его отвезет пани Эльжбета и пана Лешко.
Ксению позднее застал врасплох и вопрос о том, почему мать на другом наречии иногда говорит, когда другие его не знают, Анджей спрашивал и Збыню, и пана Лешко, и остальных. Пан Лешко, правда, знает несколько слов, но они не схожи с теми, которые мальчик слышал в тихих грустных песнях, что напевает изредка мать. Как не была к другому вопросу, самому важному для Андруся.
— Мама, а мой тятя… он какой? — вдруг задал вопрос Анджей, когда они укладывались на ночь пару месяцев назад. В тот день на дворе пана Смирца провели обряд постригов и сажания на коня маленького панича, так удививший Ксению схожестью с тем, что она наблюдала когда-то в отчей земле.
В одно из воскресений, после визита на мессу в костел, куда мальчика возили либо Ежи, либо Эльжбета и пан Лешко, если пан Смирец был в отъезде, вышли все на двор, залитый солнечным светом — и холопы, и паны, и даже соседи-шляхтичи приехали поглядеть, как дите в панича перейдет да на праздничный обед после.
Сам Анджей был белой рубахе, как и положено мальцу. Его вела за руку мать — гордо глядевшая на него подозрительно блестевшими глазами. Она и подвела его к Ежи, который и сам едва сохранял серьезное выражение лица, приличествующее моменту. Тот взял в руку большие ножницы и отрезал длинные пряди светлых волос Андруся по самые уши. Одну из них сохранят в обереге для ребенка, другие же зароет в землю мать Андруся в укромном месте.
Помог Ежи облачиться Анджею в маленький жупан, завязал пояс крепко. А после легко поднял да посадил в седло своего валаха, вручил поводья в маленькие ручки.
— Не боишься, Андрусь? — ласково спросил тогда Ежи мальчика. Его глаза подозрительно повлажнели в этот миг, ведь панич был так похож сейчас на своего отца, когда того впервые посадили на коня на замковом дворе. Своей статью, своим взглядом пронзительным из-под длинных ресниц и темно-русых бровей.
— Не боюсь, дзядку {3}, - ответил Анджей, слегка дрожащим от волнения и, конечно, испуга от высоты, с которой сейчас смотрел на мать и деда, на плачущую пани Эльжбету, на холопов. Ежи кивнул и повел валаха вкруг двора за узду, оглядываясь на панича и гордо улыбаясь, когда ловил на себе чей-то взгляд. Он на миг помрачнел лицом, когда заметил, как быстро спряталась Ксения под навесом крыльца, укрывая свои слезы в тени. Ведь позади валаха, на котором везли Анджея по обычаю должен идти отец, готовый прийти на помощь, если мальчик случайно соскользнет с седла, подставить руки, если опасность придет. Как и в дальнейшем — на протяжении всего времени, что будет жив отец, что будет подле сына.
Ныне же за валахом шел Лешко, так же гордо и радостно глядящий на Анджея снизу вверх. Не Владислав, как на миг вдруг показалось Ксении в том мороке, что мелькнул перед глазами. Его улыбающееся лицо, устремленное на сына, его гордо выпрямленная спина. Он смотрит на сына, на его профиль, такой похожий на его собственный, а потом оглядывается назад, на Ксению, и подмигивает ей лукаво, мол, вот какой он у нас панич, моя драга…
— Какой он, мой татка? — снова спросил Анджей, глядя на мать пристально, взглядом отца, и она прикусила губу, чтобы сдержать эмоции, рвущие грудь. Она обняла сына, привлекла к себе, чтобы тот не заметил ее слез, навернувшихся на глаза, прижалась губами к его затылку, с непривычки удивившись тому, какими короткими стали пряди его волос.
— Он — истинный шляхтич, мой сыне. Высокий, темноволосый, красивый. Он сильный и ловкий, удивительно смелый.
— Как пан Лешко? — спросил Анджей, найдя единственного из окружающих его шляхтичей, подходящего по возрасту, которого он мог себе представить своим отцом.
— Нет! — воскликнула Ксения чересчур громко, отчего-то возмутившись такому сравнению. — Он другой, твой отец, Андрусь. Он… он самый лучший.
— Я знаю, дзядку мне сказал, — прошептал Анджей. — Он был самый-самый из всех шляхтичей, что были на земле. А еще дзядку сказал, что у моего отца был большой замок, даже больше, чем каменица пани Эльжбеты, своя хоругвь из самых храбрых и сильных пахоликов и острая-острая сабля. Верно, мама?
— Верно, сыне, — вздохнула тогда горько Ксения, дивясь тому клубку эмоций, что сплетались в груди. Она была зла на Ежи, что тот рассказывает мальчику об отце правду, совсем забыв о легенде, придуманной ими когда-то. Ведь по ней пани Катаржина была женой застянкового шляхтича из порубежья с Московией, и ее муж сгинул в омуте, что образовался десяток лет назад, когда Речь Посполитая и Московия схлестнулись в очередном противостоянии.
Но Ксения была рада одновременно, что Анджей будет знать об отце. Пусть не смотрит с восхищением на Лешко, пусть знает, что его отец в десятки раз превосходит шляхтича Роговского. Именно этого Ксении и хотелось в этот миг более всего.
Она смогла заснуть только под утро, но и этот короткий сон не принес Ксении покоя, не снял усталости навалившейся за прошедший день, не унял тревоги, плескавшейся в душе, а только усилил ее. Ведь ей в ворохе картинок, мелькавших перед глазами вместо размеренного хода сна, ей вдруг привиделся Ежи. Кровь стекала по его лицу, а губы распухли от удара. Один глаз заплыл и был едва приоткрыт. Страшная картина, заставившая ее пробудиться с бешено колотящимся сердцем в груди и пересохшими губами.
Анджея возле нее уже не было, его звонкий голосок слышался в гриднице, которому вторил низкий бас Ежи. Визиты пана Смирца, которого Андрусь считал своим дедом, всегда были в радость для мальчика, оттого, видимо, и выбежал из спаленки матери, едва заслышал голос деда за дверью. Ксения поспешила присоединиться к ним, наспех умыв лицо с покрасневшими от слез и бессонницы глазами, быстро натянув на себя суконную синюю юбку, украшенную по подолу широкой полосой тесьмы, зашнуровала шнуровку. Она часто ходила в подобном наряде, так схожем с одеждами холопок и бедных шляхтянок. Такое не жаль и запачкать, не то, что платье, со вздохом взглянула на вчерашнее суконное платье Ксения. Правда, вырез рубахи при этом был довольно широк, так и притягивало взгляд на ложбинку груди, в которой уютно лежал черный шнурок, на котором висело распятие, надежно укрытое полотном рубахи.
Может, потому так нахмурился Ежи, когда заметил наряд Ксении, вышедшей в гридницу, бросил ей тут же:
— Негоже пани как холопке или мещанке какой одежды носить!
— А ты купи мне, пан отец, побольше нарядов, чтоб каждый Божий день менять можно было да не жаль попортить! — отрезала с улыбкой Ксения, а потом подмигнула Анджею, что замер над кружкой молока, видя недовольство деда. — Да и до нарядов ли тут? Тут же не магнатский двор, хлопот хватает.
— Дерзости в тебе, пани Кася, с лишком! Надо этот лишок выбить, пожалуй. Мало я тебя стегал прошлого дня, — ответил Ежи, но улыбка, раздвинувшая его губы, свела на нет всю угрозу, что должны были нести в себе эти слова. Они оба знали, что едва ли позволят себе приобретение богатых платьев для Ксении. Два года последних были не особо урожайные, потому семян на сев не осталось по весне. Пришлось покупать со стороны, для чего Ксения отпорола часть жемчуга с платья, которое хранила в самом нижней ящике скрыни, завернутое в полотно. А потом и подати повысили этой весной. И снова пришлось взяться за ножницы, отрезая жемчужинку за жемчужинкой, словно по кусочкам отрезая прошлое.
Конечно, пани Эльжбета предлагала им свою помощь, готовая дать Ежи безвозмездно и серебра, и хмеля с зерновыми на посев, но тот гордо отказался от этого. Его и так тяготило, как подозревала Ксения, что добра в сундуках Эльжбеты поболе, чем у него самого.
