— Никто никуда не поедет! — произнес тихо, но настойчиво Владислав. Перепуганный лекарь поднялся с пола, на который его сильным толчком отправила напоследок рука Ежи, вытер кровь рукавом и по знаку пана поспешил уйти в спальню его больной дочери.
— Ты не понимаешь! — взревел Ежи, хватая за рукав жупана Владислава и отпуская его даже под угрожающим взором, смело хлестнувшись взглядом с этими черными от ярости глазами. — Ты же слышал про дитятей!
— Мне нет дела до того, — холодный голос Владислава, казалось, прогремел в зале, заставляя шляхту умолкнуть. — Никто никуда не поедет! А если найдет в себе смелость рискнуть ослушаться меня, пусть на себя пеняет! Мне нет ныне дела ни до чего!
И Ежи смирился, видя состояние Владислава, отошел в сторону, кусая в волнении ус, отводя в сторону взгляд от присмиревшей и перепуганной шляхты.
Залы замка опустели на то время, что хозяйствовала в Заславе и окрестностях города черная хворь, собирая свой урожай из людских душ. Все прятались за запертыми дверями, словно звери по норам, надеясь, что зараза не проникнет через толстое дерево. На улочки града опустилась тишина, словно весь город уже вымер, словно никого живого не осталось в нем. Только из распахнутых дверей костела доносились слова молитв, которые творились в этих каменных стенах при свете свечей. Отец Макарий без устали умолял Господа услышать мольбы жаждущих милости его и унять эту черную лиходейку, что хозяйничала в округе.
Так же неистово молился и Владислав, стоя на коленях у постели дочери. Никогда прежде он не молил Бога так горячо, так просил его ныне. Пусть сохранит жизнь его Аннуси, пусть спасет ее, как некогда помог выправить здравие и ему, и его сестре, когда черная воспа пришла в Белоброды. Но тогда, помнится, сама мать, пани Элена, заразила их с сестрой, перенеся гной из созревшего волдыря больной холопки в свежую царапину на их лодыжках. Так ей посоветовал турок, что когда-то попал в плен еще деду Владислава, стал холопом в Белобродах, принял веру этой земли да женился на местной дивчине. Тогда только благодаря этому турку черная воспа не пошла дальше земель пани Элены, только благодаря ему не унесла столько жизней в дыму, как ныне уносила из града и окрестностей. Могильщики и так не успевали раскапывать могилы, а тут еще ударили первые морозы, мешая их работе…
Вспомнив о том, что произошло в его детстве, Владислав поспешил рассказать о том жиду, надеясь на то, что это сможет уберечь его малютку, тело которой уже на четвертые сутки обсыпало так, что она не могла спокойно лежать. Няни уже все были больны, и у постели девочки дежурили только Владислав и Магда, перенесшая оспу еще в девицах. Ефрожина наотрез отказалась выходить из своих покоев, слушая, как часто разносится по округе погребальный звон.
— Да, народ сарацин мудр, как и народ Моисея, — ответил тогда лекарь, с тревогой прислушиваясь к тяжелому дыханию девочки. — Но то, о чем говорит пан ординат, должно быть сделано до того, как хворь охватит тело, а не после. Только в полном здравии можно проделать то. Быть может, позже, когда у пана ордината появится дитя, пан позволит…
Нет, подал знак тому замолчать Владислав. Он не хотел сейчас думать о будущем. Ведь его будущее ныне лежало здесь, в этой мокрой от пота постели, оно было заключено в этом маленьком тельце, покрытом этими страшными волдырями. Пусть, молился он позднее, пусть, Господи, Анна останется не такой прекрасной, как ты подарил мне ее. Пусть ее тело и лицо будет обезображено, коли на то воля твоя, но оставь ее мне, оставь мне мое дитя, мою жизнь, мое будущее…
На десятый день болезни у Анны, не проснувшейся поутру, как обычно, начались судороги, при виде которых пожилой жид покачал головой, поймав на себе взгляд Владислава, преодолевая страх, разлившийся в душе. Кто ведает, как поступит ординат, узнав, что его дочь уже отходит? Но Владислав только сжал челюсти так сильно, что заходили желваки, и вышел вон, чтобы призвать отца Макария.
Это конец, думал Владислав позднее, идя по пустому Замку, поражаясь той тишине, что впервые стояла под этими сводами. Это конец. Заславские умерли, все до одного… Их больше нет и не будет в этих стенах. Никогда…
Холопы, словно перепуганные зайцы, разбежались из Замка при первых же признаках болезни. Те, кто могли. Остальные либо были больны и стонали у себя в каморке возле поварни, либо сбивались с ног, стараясь выполнить хоть какую работу из числа тех, что когда-то делали большим количеством рук. Шляхта сидела в комнатах, открывая только, когда удалялись прочь слуги, принесшие скудную снедь, либо чтобы эти же слуги унесли прочь очередную жертву черной воспы на двор, где ее примут в свои руки другие, чтобы отвезти в последний путь.
Только ночами Замок оживал, уходила прочь мертвенная тишина, когда проспавшись, собирались в зале те, кто уже когда-то перенес воспу и уже не боялся этой черной тени, что с злобным шипением убирала от них свои руки. И хотя Владиславу было отвратно наблюдать эти скромные пиры, слушать тихий смех и разговоры, словно вокруг не ходила оспа, но позднее именно эти вечера и ночи помогли ему отвлечься от тех ударов, что нанесла ему в очередной раз судьба.
Владислав часто пытался забыться за кубком, полным хмеля, как вдруг сорвался на Ефрожину, когда перешагнул порог ее покоев в тот день, выбив толстые двери. Он сам потом дивился, откуда взялись силы на то, а синяк с плеча не сходил чуть ли не две недели, но тогда он даже чувствовал боли. Только слепящую злость, что затуманила разум.
— Я не выйду! — отрезал из-за дубовой двери голос Ефрожины. Она была до смерти перепугана происходящим, ее голос дрожал. Даже через толщину двери было слышно, что она плачет. Но Владислава ныне не волновало это. Его Анна отошла в мир иной, стала тем дивным ангелочком, как он называл ее некогда, не проходив по этой земле и пяти лет и зим. И будь он проклят, если Ефрожина не отдаст свой последний долг матери! Она и так чересчур задолжала дочери!
Не обращая внимания на поднявший визг и крики, что наполнили покои, когда тяжелая дверь поддалась ударам, Владислав прошел мимо паненок, мимо их перекошенных от ужаса лиц, нашел Ефрожину за пологом кровати и вытащил ее в середину комнаты.
— Оденьте пани в подобающее платье! — резко хлестнул по паненкам, жавшимся в дверях, холодный голос. — Пани идет проститься со своей дочерью.
— Нет! — завизжала в голос Ефрожина, перепуганная перспективой выйти из этих комнат, куда еще не добралась зараза, где она была спасена от черной хвори. — Я не пойду!
И тогда Владислав разорвал на ней алое бархатное платье, содрал с плеч дорогую ткань, рассыпая по полу бусины, что служили украшением одежд жены. Она пыталась сопротивляться, вцепилась ему в лицо ногтями, пиналась и кусалась, но что она могла сделать против силы озверевшего в тот миг мужа? Он сам натягивал на нее темно-синее платье, так схожее по цвету с тем мраком, что поселился в его душе отныне, шнуровал корсет, не взирая на вопли жены, порой намеренно причиняя ей боль.
А потом вдруг Владислав замер, по-прежнему сидя на упирающейся его напору жене, которую распластав на ковре, уже почти одел в темное платье, смотрел в ее глаза, сверкающие сквозь пряди каштановых волос, упавших на лицо в пылу борьбы. Ефрожина тоже замерла под ним, бурно дыша, словно завороженная его взглядом.
— Я презираю тебя, — тихо сказал Владислав. — Оставайся в своем мирке, моя драга пани. Но больше не смей влезать в мой!
Он оставил ее, не стал тащить за собой, хотя она вдруг ослабела, сникла от его слов, а после разрыдалась в голос, выплескивая весь тот ужас и ту боль, что жили в ней с тех пор, как на эти земли пришла черная воспа. Она что-то крикнула ему вслед, но он даже не обернулся, ушел из ее покоев, намереваясь более никогда не переступать этого порога впредь. Уехал в костел, где уже в окружении горящих свечей стоял маленький гробик, что отныне будет надежно хранить останки той, что ушла от него навсегда.
Владислав не знал, сколько просидел тогда в костеле, глядя на гроб и не видя его вовсе. Храм был почти пуст ныне — только он, Магда, Ежи, ксендз, читающий молитвы, да шляхта из его свиты, не опасающаяся хвори. А потом громко простучали по каменному полу каблуки расшитых бусинами туфель, прошелестело рядом платье, и на скамью подле него опустилась Ефрожина, сменившая темно-синее платье на черное, траурное. Такой же черный венец, украшенный жемчугом, изящно сидел на узле из каштановых кос, а темная полупрозрачная ткань скрывала лицо. По сравнению с ней, такой аккуратно одетой и причесанной, Владислав, растрепанный, в изрядно помятом жупане, с криво висевшей на груди цепью, казался таким чудным, словно не от мира сего. Но, несмотря на кажущуюся отстраненность и рассеянность, он все подмечал, а ум его так же был остр, как обычно. Едва прозвучали слова ксендза о том, что пора проститься с ушедшей к Господу, как рука Владислава остановила Ефрожину, спешащую покинуть костел.
