И Ксения менялась с природой, что проснулась от зимней спячки по весне и ныне набиралась сил, цвела многочисленными красками в высокой траве на лугах, пела трелями соловьиными. Постепенно округлился живот, увеличилась грудь. Готовилось тело к радости материнства, когда возьмут руки легкое тельце, когда сомкнутся вокруг соска маленький ротик.

Да и Ксения, казалось, забыла все тревоги свои, поглощенная тем, как легко шевелится у нее в чреве маленький человечек, как тихонько толкает ее изнутри, мол, вот он я, наслаждаясь теплом солнечных лучей, ароматом трав и скошенного сена, что доносился с лугов. Словно ее разум наглухо спрятал где-то в дальнем уголке тягостные мысли, воспоминания о былом, о том, чего Ксения ныне лишена.

Но изредка они приходили, прорывались через установленную разумом преграду. Темные пряди волос Лешко, на которых блеснул солнечный лучик. Высокая мужская фигура в ярком жупане, мелькнувшая в толпе на местечковой ярмарке. Грустный девичий голос, что доносился в сумерках с луга за двором, где прогуливались холопы после трудового дня, поющий о «темноглазом соколе, улетевшем далеко, что даже глазу не видно», о тоске девичьей по сильному мужскому плечу.

И воспоминания о другом лете. Лете, когда переплелись судьбы, так и не сумевшие стать единой жизненной нитью. Темно-синие лесные ягоды. Желтые цветы водных цветов, что так любят девы речные. Видно, эта разлука — кара за то, что некогда Владислав сорвал те кувшинки, чтобы бросить их на подол сарафана Ксении, а после накрыть ее своим телом, а губы губами.

Как же Ксения желала порой ночами, чтобы поверх ее маленькой ладошки, которую она клала на слегка округлившийся живот при редком, но таком уже отчетливом шевелении дитя, легла другая — крепкая с длинными пальцами! Как же хотела, чтобы эту радость ожидания, этот трепет в душе разделил с ней Владислав. Ныне она понимала, насколько дорог для нее был каждый миг, проведенный подле него, с горечью сожалела обо всех пустых ссорах, что разлучали на время. Ах, если б она знала, чем обернется в итоге ее украденное у судьбы счастье! А ведь счастье действительно было украденным — сколько раз они шли наперекор свету лишь бы быть вместе…

Шли дни, сменяли седмицы одна другую. Поменяли цвет зерновые в полях, набрав от летнего солнца яркого света, зашумело хлебное золото колосьев. Загрохотал громами Илья {3}, стал грозить издали зарницами на темном сумеречном небе. Все холоднее стали ночи с каждой седмицей, подавая знак о близком приближении осени, что торопилась на смену веселому лету.

И одной из этих ночей приехал на двор пана Смирца текун из Заславского Замка, как поведала Ксении Марыся, помогавшая той облачиться в темно-серое платье, закрепить на волосах рантух и вдовий темно-серый чепец. Ксения замерла при этой вести, а потом резко поднялась с места, прошла в гридницу, где за столом сидел Ежи. Он был не в рубахе и жилете, как одевался обычно в эти дни, а в жупане, подпоясанный широким шелковым поясом.

— Я уезжаю, — сказал он тихо, не поднимая глаз от яичницы, которая стояла перед ним. — Думаю, ты уже ведаешь, что мне от Владислава грамота пришла. К себе зовет…

Ксения ничего не ответила, положила руку на живот, в котором вдруг шевельнулся ребенок, словно ощутив то волнение, что охватило ее. Она не могла оторвать взгляда от Ежи, ждала, пока он добавит еще что-нибудь, скажет, что ей ожидать ныне. Или просто поведает о Владиславе. Хотя бы здрав он, тоскует ли по ней еще…

— Я уезжаю, — повторил Ежи, уже расправившись с завтраком, а потом подумал немного и добавил. — Ко Дню введения {4} вернусь. Ты ведь к Адвенту разродится должна, верно? Так повитуха сказала? Успею, значит.

— Скажи мне, — вдруг глухо проговорила Ксения, и Ежи вздрогнул при звуке ее голоса, взглянул на нее. Она пыталась прочитать в его глазах, о чем он думает ныне, какие вести принес ему текун, но не смогла. Сердце вдруг встрепенулось, забилось в груди, и снова шевельнулось дитя, будто в ответ на это.

— Он здрав ныне, — сказал Ежи. — Этим летом ходил в степи на дымы казацкие. Был легко ранен. Сущий пустяк! Нелепица, а не рана, так что и слезы лить не смей о том. Царапина, право слово, готов на кресте клятву дать в том!

Ксении хотелось спросить Ежи, уже поднявшегося на ноги и крепящего саблю в серебряных ножнах, его гордость, к поясу, вспоминает ли о ней Владислав, но промолчала, справедливо рассудив, что тот не будет писать к Ежи о том. Пусть даже и близок ему как никто иной этот усатый шляхтич.

— Ну, прощевай, что ли, Касенька, — Ежи уже стоял подле нее, ждал, пока она взглянет на него. У ценинной печи утирала краем передника слезы Збыня, как обычно, когда пан уезжал из дома. Кто ведает, когда судьба снова приведет его в стены каменицы? Да и здрав ли будет в той стороне, когда так неспокойно на границах Заславского магнатства ныне? — Не пожелаешь ли отцу доброго пути?

Ксения поднялась на ноги, упирая руку в поясницу. Уже тяжело стало подниматься с лавок да с постели, мешал изрядно увеличившийся за прошедшее лето живот. Как-никак до срока, что повитуха назвала, осталось около двух месяцев с небольшим.

— Доброго пути тебе, отец, — тихо проговорила Ксения, а после, когда Ежи привлек ее к себе, обнял по-отечески, прошептала ему в ухо. — Помни об обещании своем. Коли худо ему совсем, коли тоска гложет, то правду откроешь.

— Помню, — так же шепотом ответил Ежи. После расцеловал ее в щеки и в лоб и вышел из гридницы, не оборачиваясь. Ему еще предстояло переговорить с Лешко о делах, что остались незавершенными, да к Эльжбете завернуть, чтобы проститься. Хорошо хоть с жатвой управились до того, как текун из Замка приехал.

Ксения вышла на крыльцо, чтобы проводить взглядом отъезжающего Ежи. Сердце ныло в груди отчего-то, не успокаивалось, стало тяжко как-то на душе. Она заметила, как он уже немолод, как то и дело трет колено, что беспокоило его в холодные ночи серпеня. Ох, даруй Господи здравия доброго, рабу твоему Егорию, да легкой дороги, перекрестилась Ксения и тайком перекрестила Ежи, уже выезжающего через распахнутые ворота двора.

Уже там, покинув двор, он вдруг обернулся, и Ксения замерла, заметив, как грустны его глаза. Но вот он махнул рукой с зажатой в ладони плетью, улыбнулся на прощание и погнал коня прочь по мокрой от дождя, что лил прошедшей ночью.

Ксения не стала медлить на крыльце, быстро вернулась в дом и, миновав гридницу, ступила в хозяйскую спальню. Она была побольше размерами, чем спаленка Ксении, на стенах висело оружие и не было шпалер, выдавая сразу же принадлежность покоев мужчине. На спинке единственного кресла висел небрежно брошенный жупан, постель была смята.

Ксения не стала оглядываться по сторонам, а окинула спальню взором, пытаясь отыскать то, о чем говорила ей Марыся — свернутую грамоту с печатью герба Заславских. Ее не было нигде видно, и сердце Ксении замерло. Неужто Ежи забрал с собой письмо Владислава? Но к чему ему то, ведь грамота не несла в себе ничего, кроме вестей, не было нужды увозить его с собой, разве нет?

Ксения стала выдвигать один за другим ящички небольшой дубовой скрыни, явной сестры той, что стояла в ее собственной спальне. В одном из них лежали свернутые бумаги, и она возликовала, решив, что уже отыскала то, что так желала видеть ныне. Грамоты были разные — начиная от писем самого Ежи, ответных на грамоты Лешко, посланных пану, до каких-то расписок и перечней. На одной из бумаг Ксения задержала свой взгляд, помедлила, заметив на ней искомую печать. Дата, стоявшая на грамоте, подсказала ей, что это не то письмо, которое она ищет. Но подпись задержала ее внимание, заставила приглядеться к грамоте.

Ровные аккуратные строчки. Острые, слегка наклоненные к левой стороне буквы. Она впервые видела буквы, выведенные на бумаге, рукой Владислава и с трудом сдержалась, чтобы не коснуться губами тех букв, что когда писал он. Спустя время разум напомнил настойчиво сердцу, что негоже отвлекаться, когда так велик риск быть застигнутой в спальне Ежи за розысками Збыней, что вскоре должна была непременно прийти сюда прибрать комнату. Ксении пришлось свернуть письмо и аккуратно сложить в ящичек к остальным. Но зато она ныне взглядом узнавала руку Владислава, стало легче вести поиск.