Ксения вдруг поняла, глядя на эти скрытые для посторонних жесты, на эти взгляды, осознав причину странного поведения пани Эльжбеты. Угадала сердцем, измученным любовью, другую душу, подверженную тому же недугу.
Статная женщина, несмотря на года (а ей явно было более трех десятков) и возможные роды, стройная, как береза. Белая кожа, едва тронутая меленькими полосками морщинок у глаз. Тонкий нос и острый подбородок, придающий женщине надменный вид. Она была довольно привлекательна, и было удивительно Ксении, что та нашла в этом грузном шляхтиче с пусть недурным лицом, изборожденным редкими, но глубокими морщинами, жизнь которого явно наметила свой путь к закату, отмеряя тому все меньше лет, оставшихся до конца.
Хотя, с тоской подумала Ксения, разве позволительно нам выбирать, кому сердце свое отдать? Если б такое можно было, разве сама она была здесь, в этих землях, так далеко от отчего дома?
Позади нее раздался тихий шорох, и Ксения обернулась на этот звук, краснея от стыда, что кто-то застал ее за подглядыванием. Возле нее стояла Збыня, смотрела через плечо Ксении на двор и тех, кто по-прежнему о чем-то тихо беседовал у колымаги.
— То я, пани Кася, — тихо сказала Збыня. Она держала в руках большую мису, в которой что-то мешала деревянной ложкой с длинной ручкой. Видно, ставила тесто для хлебов завтрашних. — А, так и думала я, что это пани Эльжбета. Раз пан на двор приехал, то и она приедет поглядеть на него.
— Они…? — начала Ксения и замолчала, чувствуя себя неловко оттого, что задает подобные вопросы, да еще и холопке. Но Збыня даже бровью не повела при этом, словно ничего предосудительного в том не было, кивнула коротко.
— Давненько уже пани Эльжбета сердцем к пану Ежи прикипела. Еще с малолетства, как люди языками чешут. Разве ж скрыть, как щеки алеют, когда знатный шляхтич мимо проходит? Не утаить то, будь ты паненка али холопка простая. А потом пан Ежи уехал отсюда да надолго, в Заславский замок, к пану ординату на службу. Пани Эльжбету отец замуж отдал, когда срок пришел, и сваты в дом ступили. Как же она, видать, удивлена была, когда открыла, что стала соседкой пану Ежи. Желала женой стать, а пришлось соседство делить. А когда…
Но тут Ксения заметила, что пан Ежи, подсадив пани Эльжбету в колымагу, уже идет прочь со двора, в дом, подала знак Збыне и сама отошла прочь от окна, не желая быть застигнутой за подглядыванием. Когда Ежи ступил в гридницу, она снова сидела на своем месте, гладя шелк платья, в котором когда-то пережила свои самые счастливые дни.
— То пани Эльжбета Лолькевич была, наша соседка, — пояснил он, возвращаясь к трапезе, поморщился недовольно, когда обнаружил, что похлебка уже остыла, отодвинул от себя миску. — Вдовица она. Сын ее в Менске у иезуитов на обучении в школе. Ей одной одиноко вот и навещает соседей. И к тебе приезжать будет отныне. Ты не думай, она не злая и сварливая, какой сюда прибыла ныне. Просто… — он замялся, пожал плечами. — Она может стать тебе справной собеседницей, разделит с тобой дни, когда я, коли Бог даст, сызнова уеду отсюда. Эти земли — не Заслав, а каменица моя — не Замок. Заскучаешь тут… Да и еще! Никаких выездок ныне. Пани Эльжбета сказала, что тяжелым то ни к чему вовсе. Вот как разродишься, тогда и твори, что пожелаешь, а ныне я запрещаю. И Лешко о том скажу.
Он молча принялся за колбасу с хлебом, запивая эту нехитрую снедь отменным хмельным напитком, какой варили только у него в пивоварне. В голове только и крутилась мысль, кому еще он мог сказать о смерти дочери, прижитой от одной вдовы в восточных землях. Непозволительный промах! Видать, и правда, старость у ворот притаилась, раз уже голова допускает такое. Владислав ведает, что у него дочь есть в приграничье, сам ему говорил некогда. Но вот что там насчет той болезни, что унесла с собой жизни и пани той, и его дитя? Этого он не мог вспомнить, как ни старался. И как только Эльзя узнала? Ей-то он точно не говорил ни о вдове из приграничья, ни о дочери. Чертова баба, подумал Ежи и с удивлением поймал себя на том, что при том в душе мелькает не злость, а некое восхищение.
— У тебя была дочь? — вдруг спросила Ксения, так резко врываясь в его мысли. Ежи кивнул.
— Был такой грех. Сама знаешь, не только от большой любви дети родятся. Провел как-то ночь с вдовицей, когда на постой встали у нее на дворе. А потом мне весточку она прислала, что дочь прижила от меня, Катаржиной нарекла в честь матери. Ты не бойся, в моих землях она не жила никогда, оттого никто ее тут в лицо не знает. Да и сам я не видел ее, только в младенчестве. Но свой долг перед ней выполнил — и адопцию {1} сделал, и приданое ей выделил бы, когда срок пришел бы. Да не сошлось, как видишь. Доле о том. Ты мне лучше скажи, что еще тут творила? Гляжу, много дивного — и на лошадь села, и в костел ездила. Зачем ксендз понадобился?
Ксения отвела взгляд в сторону, стала смотреть на переливающийся в свете дня шелк под своими пальцами. Скоро же Ежи разведал обо всем, даже дня не прошло, как прибыл. И кто только рассказал ему? Лешко, что отвозил ее на двор латинянской церквы, в дом ксендза? Или Эльжбета, которую Ксения часто встречала у костела?
— Я, Ежи, беседы с ним веду, — произнесла наконец Ксения, придумав правдоподобную версию того, зачем ей ксендз понадобился. Открывать очередное свое приобретенное умение, которому ее с такой готовностью обучал здешний священник римского закона, — грамоту, она решила до поры скрыть от Ежи, словно чувствуя, что это в дальнейшем ей только на руку сыграет. — О канонах закона вашего, о догмах ваших.
— То добро, — кивнул Ежи. Ему действительно пришлось по нраву, что Ксения становится постепенно той, кто по праву сможет встать подле знатного шляхтича. Он опасался, что встретит тут московитку, упрямо отрицающую уклад и обычаи, что были приняты тут, стойкую в своей дикости, какой славились их соседи, именно той девицей, каковой она прибыла в Заславский Замок. Но эта Ксения удивила его. Словно изменив собственное имя, она меняла и свою сущность.
Вечером, едва на двор стали опускаться сумерки, Ежи приказал седлать себе коня и уехал прочь, в постепенно сгущающуюся темноту. Ксения проследила за ним взглядом из окна своей спаленки, что выходило на двор. Знать, все верно, как она подумала. К вдове Ежи едет, не иначе. И если вернется глубокой ночью или на самом рассвете, то подтвердятся ее догадки, при мысли о которых начинали гореть щеки.
В ту ночь ей не спалось. Ксения долго стояла на коленях у небольшого образка на полке в восточном углу ее спаленки, что закрепил один из холопов, тихо молилась, едва шевеля губами. Но молитва не лилась неспешным ручьем, как бывало то обычно. Ксения то и дело запиналась, сбивалась, мысленно уходя совсем в иное. Она закрывала глаза и представляла себе, что стоит на коленях в спальне Замка, а за ее спиной, на кровати, вольготно устроился Владислав, который ждет окончания ее молитвы. Она закончит шептать святые слова, сотворит трижды святой крест и положит поклоны, а потом поднимется с колен и скользнет в постель, в кольцо крепких рук, прижмется щекой в груди, в том самом месте, где распахнута рубаха, будет слушать мерный стук сердца, пока не провалится в сон.
Но эта скромная спаленка совсем не походила на богато убранную спальню в Замке, а узкая постель была пуста и холодна. Никто не ждал ее, никто не протягивал к ней руки, чтобы прижать к своей груди. Долгая ночь в одиночестве ждала ее. И даже во сне Владислав не приходил к ней, чтобы хотя бы на миг развеять ее тоску. И это не могло не тревожить Ксению. Ведь больше всего на свете она боялась забыть его, черты его лица, нежность его рук и губ.
А еще Ксения долго ворочалась в постели, думала о том, что, быть может, именно в этот день подписали договор между родами, который вскоре должен окончательно скрепиться узами брака. Приведет тогда под своды того большого костела в Заславе Владислав панну Острожскую, наденет на палец ей перстень в знак того, что отныне пойдут они по этому свету рука об руку.
