Он вдруг осекся, пристально взглянул на Ежи, что убирал чубук в небольшой кошель на поясе, а потом решился — подошел ближе к креслу усатого шляхтича, вынуждая того взглянуть на бискупа снизу вверх, что совсем не любил.

— Пан Смирец когда-то поклялся в верности брату моему, а после и сыну его, пану Владиславу. Поклялся сделать все для их блага, — медленно произнес епископ. Ежи сузил глаза, сдвинул широкие седые брови, а потом только кивнул в ответ, позволяя своему собеседнику продолжить речь. — Я буду честен с паном Смирцем, и надеюсь на ответную честность пана. А также, на его благоразумность и молчание. Мне по нраву эта панна из Московии. Она пригожа лицом и телом, а ее уму мог бы позавидовать любой мужчина, но…

— Но она не панна Острожская! — прервал его нерешительную речь Ежи, и епископ кивнул, довольный, что, судя по всему, нашел себе союзника. Он знал, что старый шляхтич будет против этого брака, за долгие годы служения святой Церкви он научился легко читать в сердцах и умах людей.

— И это тоже, пан Смирец, — согласился бискуп, а после подал знак тому подняться на ноги, чтобы прошептать едва слышно, скрывая от чужих ушей, которые могут быть и у стен, про давешнюю анонимную грамоту в инквизицию. В этот раз Ежи не сумел скрыть своего потрясения: он сначала долго смотрел на епископа, будто пытаясь прочитать в его глазах подтверждения произнесенным словам, а потом в волнении закрутил ус.

— Пан Смирец понимает, чем грозит то Владеку. Как и холод с Острожскими, — вкрадчиво произнес бискуп шепотом. — Решение запереть пани Патрысю в Лисьем Отворе. Узнаю в том былого Владислава. Но это лишь капля в широкую реку, коли он не совершит главного. Он ныне своими руками роет себе могилу. Я ведал, еще тогда, осенью ведал, что дело кончится именно так! Эта привязанность к московитке… Cupido atque ira consultores pessimi {13}, они не позволяют порой видеть ясно. Вот и пан Владек слеп. Любовь к панне закрывает для него все вокруг. Я даже грешным делом готов признать, что все эти толки о привороте бесовском…, - Ежи громко фыркнул, и бискуп поспешил переменить тему. — Febris erotica {14}. Владусь болен этой панной, как болеют горячкой или другой хворью. И часто такие хвори приводят ad patres {15}, увы! Я не желаю такой судьбы для Владислава, полагаю, пан Смирец также. Увы! Amor non est medicabilis herbis {16}, как бы я ни желал того ныне!

Ежи, прищурив правый глаз, взглянул на епископа, то и дело поправляющего перстень на пальце, и оглядывающегося на закрытую дверь, словно ожидал, что в любой момент та может распахнуться и впустить того, о ком они вели ныне речь.

— Что желает сказать пан бискуп? — тихо сказал Ежи. — Пусть не томит и не сыплет латынью. Длинные речи церковников всегда наводили на меня тоску, сказать по правде. А что до панны, то так скажу пану бискупу — ей не место тут вовсе ныне. При всей ее красе и уме. Но пан Владислав никогда не отпустит ее от себя, пан бискуп ведает в том своего родича, как и я.

Епископ протянул руку и сжал легко локоть Ежи, сверкнув радостно глазами. По его губам скользнула мимолетная улыбка.

— Да, все верно. Он не отпустит так легко свою хворь от себя. Но inter nos будет сказано то — sublata causa, tollitur morbus {17}. Только так, а не иначе, — последнее было произнесено так тихо, что Ежи едва расслышал эти слова. Он взглянул в глаза епископа, пристально глядящие в его лицо, стараясь подметить каждое движение, каждую эмоцию, но лицо Ежи словно окаменело в этот миг.

На мгновение епископу показалось, что он совершил ошибку. Он знал, что Ежи близок к панне, несмотря на все недовольство от ее присутствия в замке и в жизни ордината. Кто ведает — быть может, вся эта неприязнь показная и только? Что, если пан Смирец все же презрит обычаи и доводы рассудка, пойдя на поводу эмоций?

Но вот тот медленно кивает, и бискуп чувствует, как сердце, замершее в ожидании ответа усатого шляхтича, пускается снова разгонять кровь по жилам.

— In bonum {18} и для дела, — коротко произнес Ежи, и епископ поспешил добавить.

— Si finis bonus, laudabile totum {19}. Хоть и печальна душа моя при мысли об этом…

Ксения даже не догадывалась, какие тучи начинают сгущаться у нее над головой. Эта ночь была кануном нового года, что удивило ее нынче днем, едва ей рассказала о том Малгожата. Все у ляхов было не так, как у них в Московии. Даже год начинался отчего-то зимой, когда за окном кружили снежные вьюги, а под белым покровом уже давно спали озимые.

Но зато как праздновали эту последнюю ночь уходящего года в Замке! Совсем не так, как в отчей земли Ксении. С длинным пиршеством за столом, с танцами в большой зале, которые замерли на некоторое время, едва часы на башне ударили гулко, оповещая о том, что в Замок пришла полночь. Тут же что-то громко ухнуло да так, что задрожали стекла в оконных рамах. Ксения, перепугавшись, ухватила Владислава за руку, с которым еще недавно шла в плавном мазуре. Тот тихо рассмеялся, поднес ее ладонь к губам.

— Не бойся! — проговорил он, склоняясь к самому уху Ксении, чтобы она расслышала его голос через шум от хлопков и смех, которым шляхта встретила новый, 1611 год от Рождества Христова. — Это Мартин, одна из наших пушек. Такова традиция в замке.

— Мартин? — улыбнулась Ксения, все еще ощущая легкий испуг в душе, не в силах успокоить свое сердце.

— Мой дед дал имена всем пушкам в Замке, когда их отливали. По имени мастера и его людей, — ответил Владислав. — Есть еще несколько, но только Мартин стреляет в полночь нового года. А вот Стефан и малый Мартин стреляют еще и в день свадьбы в Замке. Такова традиция. Три залпа. Один за мужа молодого, второй — за жену.

— А еще один? — спросила Ксения, прикинув быстро, что Владислав назвал не все. Тот хитро улыбнулся в ответ.

— За их единение, — и пояснил, наслаждаясь румянцем, разливающимся по лицу Ксении, ее смущением от его слов. — Малый Мартин стреляет, когда молодые уединяются в спальне, показывая тем самым жителям Заслава и Замка, что брак действительно заключен, и у рода будет продолжение.

Ксения вспыхнула, как маков цвет, но не от его слов, а от тона, которым они были произнесены. Хриплость голоса, с которой Владислав завершил фразу, подсказала ей, что он ясно представил себе уже, что будет происходить в спаленке, когда пушка будет палить в день именно их свадьбы. А глаза пообещали ей, что он намерен осуществить это на деле уже этой ночью.

Вот так бы и смотрели друг на друга, не отрывая глаз от любимых лиц, подумалось Ксении. Но уже разносили слуги на подносах небольшие бокалы с вином из бочки, специально открытой к полуночи, уже поднимался со своего места на возвышении под гербом Заславских епископ. Он по праву родства и по своему положению занял ныне кресло подле ордината, наблюдая внимательно за всем происходящим в зале, подмечая каждую деталь.

— Пан Владислав! Панове, пани и паненки! — громко произнес бискуп, поднимая повыше серебряный бокал. — Annum novum bonum felicem faustum fortunatumque! {20}

— Annum! — раздался дружный отклик в ответ. Блеснули в свете свечей камни перстней, когда десятки рук приподняли бокалы, присоединяясь к пожеланию епископа. Тот теперь перевел взгляд на своего племянника и золотоволосую женщину, что стояла подле него.

— Да осуществится задуманное! Placeat Deo! {21} — произнес бискуп, поднимая бокал и глядя Владиславу в глаза поверх голов шляхты, что стояла между ними. Тот кивнул в ответ его словам, отхлебнул из бокала вина, а потом подал знак музыкантам в галерее продолжить музыку. Снова поднялись смычки, дрогнули струны скрипелей, призывая шляхту в зале пуститься по зале в быстром танце.

Владислав снова поймал на себе внимательный взгляд дяди и широко улыбнулся в ответ. Тот медленно кивнул, улыбаясь племяннику уголками губ.

Каждый из них думал о своем в этот момент, когда епископ произносил ту реплику. Каждый думал о тех желаниях, которые хранились в глубине души, надеясь на их осуществление в наступившем году.