Так и сидела грустная до конца ужина, не притронувшись к фруктам, что подали напоследок. А потом тотчас ушла к себе в покои в сопровождении своей маленькой свиты.
За окном уже стемнело, оттого ей снова вдруг стали казаться комнаты замка неуютными и холодными. Хотя и запалили с десяток толстых свечей, света все же было недостаточно для работы, потому и другого дела не было, кроме как разговоры вести да игры разные. Но в шахматы Ксения не желала играть, ведь для того надо было идти в залу. Да и не с кем было — девицы не играли, Владислав был занят, уединившись снова с паном Матияшем, а с молодым Добженским Ксения не хотела играть сама. Она видела, как неприятно Владиславу ее невольное сближение с паном Тадеушем, оттого и решила «не дразнить боле гусей, чтобы не пострадали пятки», как говорила еще ее мамка Ефимия.
Малгожата затеяла игру в «угадай», но Ксения не приняла в ней участия, погрустнела, вспомнив, как часто играли в «угадай» еще в ее тереме девки, какой гам стоял там каждый Божий день. А потом в голове всплыли слова пана Юзефа о взятии Москвы. Неужто и вправду в стольном граде ляхи стоят? И что там с ее родичами? Она резко поднялась с места, накинула на плечи плащ, что лежал на сундуке у двери, вышла прочь из комнаты, остановив потянувшихся следом девушек. Нет, не нужны они ей сейчас, одна она побыть желает.
На крепостной стене было так холодно, что Ксению ударила дрожь, едва она закрыла за собой тяжелую дверь. Ярко светились окна второго этажа замка, значит, еще не разошлась шляхта по спальням. Она повернулась сначала в сторону Заслава, мерцающего вдали десятками маленьких огоньков, даже не догадаться в темноте, что там городок, а не деревня и не починок какой. А потом взглянула в сторону отчей земли, запахнув плотнее плащ.
Бедные вы мои родичи! Что за напасти свалились на вас в этой године лихой? Не успели порадоваться, что из плена меня вызволили, как вести о мнимой гибели моей пришли. Не успели вздохнуть спокойно, избавившись от Вора, как с другой стороны вороги подошли. Где вы? Как вы? Живы ли?
— Михась, — сорвался с ее губ полуплач-полустон. За него, своего погодку, она боялась более всего. Он ходил в войске царском, он и ляжет первым из рода, ежели что. — Михась!
— Он жив, — раздалось позади нее. Ксения резко обернулась к Владиславу, так неслышно для ее уха приблизившемуся к ней. — Если ваш род Калитиных один в Москве.
— Один, — кивнула Ксения, а потом схватила за руку Владислава, сжала в волнении, распирающем грудь. — Ты ведаешь о Михасе?
— Милошевского я встретил в прошлом месяце, когда в северные земли ездил. В корчме повстречались. Помнишь пана Милошевского? — Как не помнить Ксении? Навсегда это имя будет у нее связано с юной девочкой, что так жестоко замучена была на лугу Московии. — Мы с ним же монастырь тот брали, где тебя нашел. Я увез тебя, а к вечеру того дня московиты пришли. Сильно побили хоругвь Милошевского, его самого покалечили. Едва ноги унес. С трудом он добрался до гетмана Жолкевского, остался при нем, пока тот к Москве не подошел, здоровье выправлял, чтобы уехать в земли свои.
«Прочь! Прочь от этой дикой земли! Прочь от этих варваров!» — кричал тогда в корчме пан Милошевский, качая как в колыбели свою покалеченную руку. «Чума на Москву и на московитов!» Но Владислав не стал говорить этого Ксении, что ловила ныне каждое его слово.
— К гетману бояре приезжали тогда часто из города. Один раз с ними был и Михаил Калитин. Пан Милошевский не мог не узнать его. Ведь это он был во главе сотни, что пришла тогда в монастырь, и именно он покалечил его руку.
Он знал с самого начала, едва произнес первое слово из своего рассказа, что буквально потрясет ее своими вестями. Но и молчать более он не мог, скрывать то, что поведал ему пан Милошевский.
— Он приходил в скит? Михась приходил в скит?! Тем же вечером, как мы уехали? — Большие глаза Ксении и без того стали такими огромными, как круг луны, что висел ныне над их головами. Она покачала головой, словно не веря тому, что услышала. Подумать только — промедли хотя бы на день Владислав… или Михась приди ранее, то она встретилась с братом. А потом помрачнела — поняла, что тогда в итоге ждало ее: страшная для нее битва между братом и любимым. И пусть тогда она не понимала бы, кто стоит друг против друга, но после, спустя время, жестокое осознание все равно настигло бы ее. Смерть одного из них — жестокая кровавая рана для нее, которой не суждено будет затянуться даже со временем.
— О Господи, избавь! — перекрестилась Ксения, а потом вдруг прижалась с размаху к его груди, обхватила крепко, прислоняясь щекой к мягкой ткани жупана. Он коснулся губами ее волос, неприкрытых тканью чепца, провел ладонью по ее голове, а потом обхватил ее в объятии, прижал к себе.
— Ты зря сказала про Смоленск за столом, — прошептал Владислав, прижимаясь подбородком к ее макушке. — Эта крепость стала костью в горле у Жигимонта. И есть те, кто не простят тебе твоих слов.
Он не стал добавлять, что при первой же удобной возможности эти слова будут переданы королю. Как и то, что ординат Заславский сделал своей женой схизматичку. И это тогда, когда король, яростный в своей вере католик, руками Потия {3} так тщательно уничтожает схизму!
— Московия не покорится! — упрямо повторила слова, сказанные за столом, Ксения, словно желая оставить в этом вопросе последнее слово все же за собой. Владислав же тихо рассмеялся в ответ.
— Мне нет никакого дела до того, удержит ли Жигимонт власть над Московским царством или нет. Все, что важно для меня нынче — это папское разрешение да эта земля, что вокруг. А остальное… это так далеко. Просто прошу тебя — постарайся удержать слова, что так и рвутся с языка. Многие, кто сидит подле тебя — отныне твои люди, а не враги, — а потом потянул ее за руку прочь со стены. — Пойдем, дядя желает видеть тебя. Вы же так толком и не сделали знакомство.
Бискуп ждал их в своих покоях, таких схожих с комнатами Ксении: небольшая комнатка-приемная, из которой вела распахнутая дверь в спальню, где уже суетились слуги, готовя епископу ложе. Сам Сикстус читал, сидя в кресле у камина за маленьким столиком, на котором были разложены многочисленные бумаги и книги. Он поднял голову, когда в комнату ступили Владислав и Ксения, улыбнулся одними уголками губ. Глаз эта улыбка так и не коснулась, впрочем.
Он показал кивком Ксении на низкий табурет, что по его знаку тут же поставил у его стола слуга, а потом обратился к Владиславу:
— Я не смею тебя задерживать ныне, Владусь. Ступай отдыхать, ты видно, утомился после ночи бдения и этого дня, — а потом, после ухода Владислава, положил книгу, что читал, когда в его покои ступили визитеры, откинулся на высокую спинку, складывая руки перед собой, переплетая длинные пальцы. Тускло блеснул в всполохе огня перстень, словно напоминая Ксении о ее давешнем проступке. Она отвела взгляд в сторону и невольно посмотрела на страницы книги, что лежала поверх бумаг, с удивлением распознала буквы кириллицы, что показывал ей когда-то отец Макарий.
— Острожская Библия, — произнес епископ, заметив направление ее взгляда, а потом пояснил, видя ее удивление тому, что читает книгу еретической для него веры. — Я же должен знать своего opponentis {4}. Полезно знать самую суть того, с чем предстоит столкнуться. Ты ведь не читаешь? Нет, не обучена, отец Макарий говорил мне. А стоило бы выучиться. Когда не хватает мудрости, ее можно почерпнуть из книг. Ты не возражаешь мне? Боишься меня?
— Иногда мудрость можно взять и из слов, — проговорила Ксения, смелея в своих речах, забывая о волнении — отчего-то расположившись к этому мужчине, что смотрел на нее так внимательно, и чей голос звучал так убедительно. — Потому я слушаю.
— Отрадно слышать то, — проговорил бискуп. — Ты меня удивляешь. Я всегда знал, что не стоит судить о книге по богатству ее обложки, — он помолчал немного, а затем продолжил. — Я слыхал, ты играешь в шахматы, легко обыгрываешь в словесные игры не только девиц, но и некоторых панов. Да и нынче так ловко ответила пану Юзефу. Дивно то для московитской девицы! Ты мне пани Элену напомнила тем. Та тоже остра была на язык. Так и вспыхивала, как огонь, ежели что не по ней было. Вот только этот огонь и спалил дотла все, что было меж ней и братом моим, оставив на память только рубцы от ожогов, — и снова неожиданный переход к другому вопросу. — Патеры {5} часто читаешь, панна? Посты блюдешь? В вере своей верна до сих пор? А грехи свои кому исповедуешь? Или так и ходишь с темной душой? Быть может, оттого и мечешься, что грехи снять с души твоей некому? Грехи, как оковы, как камни тяжелые, человека к земле тянут. Тяжело человеку без духовника.
