— Господи, — молилась Ксения в тот день, кладя вместе со всеми поклоны на службе в церкви. — Помоги мне избавиться от тоски моей, от греховных грез моих. Грешна я. Чую, не ты послал мне нынче сны сладкие, ой, не ты! Господи, помоги мне! Очисть разум мой от дум грешных, ибо не желаю я их, не желаю…

Ей действительно приходили ночью сны. В этих снах она просто стояла и смотрела на ляха, что представлялся ей таким, каким она видела его в тот день. В сверкающем панцире, в шишаке {1}, скрывающем за наносником часть его лица, в шкуре невиданного пятнистого зверя на широких плечах. Они стояли друг против друга в этих снах, касаясь друг друга только взглядами, будто не в силах оторвать глаз друг от друга. Просто стояли.

Но отчего тогда ее во сне охватывала такая сладкая истома, такое блаженство разливалось в груди? Отчего так билось ее сердце, когда она просыпалась? Отчего она смотрит ныне на святые лики, а видит только его лицо пред собой? От осознания собственной порочности у Ксении закружилась голова, испуг сковал члены. Ох, свят, свят! Спаси меня, Господи, от беса, что крутит мою душу!

Ранее выходя из церкви после службы, Ксения всегда ощущала некую радость, переполнявшую ее душу, будто она прикоснулась к той святости, которой был наполнен каменный храм. Но ныне она не рада была даже солнечным лучам, выглянувшим из-за серых туч, что царили над Москвой до обедни. Какое-то странное чувство щемило грудь, заставило нахмурить лоб, пройти без ласкового слова мимо нищих, что сидели на ступенях, просто бросила деньгу в подставленные ладони. А ведь ранее она не только подавала им медняки, но и каждому улыбалась, слово ласковое находила. За это и привечали ее блаженные и сирые. Видать, и вправду от лукавого ей эта маята, раз так поменялся нрав!

Забуду, решила Ксения. Забуду, а тятеньке скажу, что хочу уже дома своего, женой хочу стать, а не в девках ходить. Срамота уже! Столько лет, а все еще не сговорена даже!

— Очи долу! — вдруг резко и громко сказала Ефимия, старшая мамка женского терема, шедшая подле Ксении и Марфуты, впереди их небольшой компании из боярышни, ее прислужницы и нескольких мамок. Это означало, что боярышне следовало опустить глаза и пройти за ней, глядя только себе под ноги, никуда более. Вначале Ксения так и поступила, опуская глаза вниз, на подол сарафана и пыль дорожную под ногами. Но тут как на грех раздался чей-то смех, а после мягкая певучая речь, и девушка от неожиданности едва не упала, оступившись на небольшом камне, что лежал на дороге.

Ляхи! Именно они были где-то справа от женщин, именно их говор послышался Ксении.

Не смотреть, не смотреть, не смотреть, повторяла мысленно Ксения, стараясь сосредоточиться на дороге у себя под ногами. Но сердце ее вдруг забилось сильнее, чем прежде, будто уговаривая ее, убеждая: «Смотри! Смотри! Смотри!». И она уступила этому настойчивому ритму, своей глупой надежде (а вдруг она снова увидит своего пригожего ляха, что приходил к ней снах?), своему неуемному любопытству, подняла голову, повернулась на звук польской речи.

Ксению тут же нагнала мамка Ефимия, заметившая маневр боярышни, пребольно стукнула ее по затылку, не рассчитав видимо от испуга силу удара, прошипев прямо в ухо:

— Очи долу, боярышня! Долу!

Ксения тут же опустила глаза вниз, сама того не желая краснея, как маков цвет. И от своего позора на глазах у многих, кто был ныне на церковной площади, и от того, что увидела в глазах молодого шляхтича, который стоял в кругу своих товарищей неподалеку.

Это был именно он, тот самый рыцарь, которого она заприметила из оконца несколько дней назад. Он стоял среди остальных молодых поляков, что с любопытством и насмешками рассматривали москвитян, пересекающих церковную площадь именно в этом месте, ведь сразу же углом стояла городская ярмарка. На этот раз рыцарь был без лат, а в красном кунтуше с длинными узкими рукавами и шафранового цвета жупане, на голове была шапка, украшенная длинным разноцветным пером какой-то диковинной птицы.

Стой лях чуть подалече или спиной к проходившим женщинам, Ксения ни за что не распознала бы его за этот короткий миг. Но он стоял всего в нескольких саженях от их пути и как раз обернулся на них. Девушка потом вспоминала раз за разом этот момент и каждую деталь из него: темные глаза, так и обжегшие ее огнем, тонкий нос, гладко выбритый подбородок, разлет черных, как смоль, бровей, яркие краски богатого костюма ляха. И даже свистящий, полный гнева и угроз голос мамки Ефимии, сулящий все мыслимые кары своенравной девице, утративший всякий стыд, не испортил Ксении благостного настроя. Она выслушала все нотации, что заслужила, молча, опустив глаза в пол, покаялась в своем ослушании и пообещалась никогда более не творить подобного бесстыдства.

Но едва за старшей мамкой закрылась дверь, скинула личину благонравной девицы и бросилась тормошить Марфуту:

— Глядела на ляхов у церкви? Расскажи же!

— О котором тебе? — игриво улыбнулась та, и Ксения отшатнулась от нее, изумленная:

— Ты их всех успела разглядеть? Неужто? Ну, Марфута! Ну и проказа! Расскажи о том, кто в алом кафтане был, о нем знать хочу.

— Ой, не с добра вы взглядами с ляхом зацепились! — покачала головой Марфа, вмиг становясь серьезной. — Не с добра! Да и глаз у него какой-то… темный глаз-то! Негоже думать о нем. Тем паче, о чужеземце языческом.

— Я сама решу, как поступать мне и о ком думать, — отрезала Ксения, выпрямляя спину, становясь истинной дочерью своего отца. — Не твое дело совет мне давать! Лучше скажи, что прошу, и буде!

Второй раз Ксения увидела ляха через пару дней, когда уговорила гневающегося на ее поведение отца сменить гнев на милость и отпустить ее в церковь на службу. Поляк стоял у самых ступенек храма, вглядываясь в лица прихожанок. Он заметил Ксению и узнал, так и не отводил глаз, пока от церкви удалялись после службы, рассказала позднее на радость той Марфута. Ведь за самой Ксенией смотрела во все глаза Ефимия, не позволяя даже лишний раз глаз поднять.

С той службы поляк стал часто появляться у церкви, скрываясь по возможности от цепких глаз мамки Ксении, не давая той ни малейшего повода для подозрений. Сердце девушки билось, как безумное, едва та слышала шепот своей верной пособницы Марфы: «Тут он», а сама она едва сдерживала себя, чтобы не взглянуть на него даже мельком, не так открыто, как позволяла себе в ночных грезах. Как же это было тягостно — чувствовать на себе его горячий взгляд, но не сметь посмотреть на него!

— Как ты думаешь, люба ли я ему? — спрашивала Ксения Марфуту всякий раз, как возвращалась из церкви и разглядывала свое лицо в тусклое зерцало на длинной ручке.

Приближалось лето, солнышко пригревало все сильнее, и на ее лице снова стали появляться почти невидимые чужому глазу небольшие светлые точки. Ксения находила их на щеках и на носу, приходила от этого в отчаянье — рядом с ляхом столько красавиц роскошных, разве способна она увлечь его своим видом? Она смотрела и смотрела в зеркало, стараясь убедить себя, что цвет ее голубых глаз не тускл, а следы солнца на лице не так заметны. Что слегка курносый нос вовсе не уродует ее, а лицо не так кругло, как ей кажется. Достаточно она хороша, чтобы прельстить того пригожего ляха?

Потом вдруг отбрасывала зерцало прочь от себя, кидалась на перины постели и плакать начинала в голос, пугая мамок своим горьким плачем. Те суетились вкруг боярышни, предлагали ей то попить, то потрапезничать, дули в волосы и на лицо, стараясь успокоить. После, так же внезапно, как началась, истерика Ксении прекращалась, и она снова становилась весела и покойна, убегала в сад играть с Михаилом в горелки или принималась за шитье жемчугом или вышивку.

— Тут не обошлось без молодца! — твердо сказала тогда Ефимия боярину Калитину на его вопрос о перепадах настроения дочери. — Чую, молодец тому виной, не иначе!

Тот недоумевал — кто и где мог похитить сердце его Ксени? В церкви что ли? Но ведь Ефимия говорит, что никто не глядит на боярышню в церкви, никто не спешит той подать свечу перед службой, не ловит ее взгляда. Неужто гость их, что столуется и ночует на боярском дворе уже несколько дней? Да нет, быть того не может! Да и где им встретиться-то, когда тот так и рыскает по Москве целыми днями, оправдываясь делами вотчины. К Шуйскому, изменнику, что ль он примкнул? Во всю по Москве ходили слухи о скором свержении бывшего Самозванца, и боярин очень хотел бы оказаться в этот день подальше от стольного града.