— Я с удовольствием отметил бы в такой хорошей компании этот замечательный день, Махмуд Байрамович, — сказал Самохин. — Но хотел бы сначала услышать, как вами решена одна сложная медицинская проблема.

— Понимаю, понимаю, — отходя вместе с Самохиным в сторону и понижая голос, сказал Байрамов. — Вы имеете в виду доблестного защитника границы, симулирующего со вчерашнего вечера «острый» живот.

— Значит, ничего серьезного?

— Живот у него здоров, как у меня и у вас, вместе взятых. Правда, общая депрессия... Видимо, какой-то нервный шок... По складу — типичный меланхолик.

— Если это возможно, — сказал Самохин, — подержите его немного у себя, Махмуд Байрамович, полечите вот от этой самой депрессии с меланхолией. Очень важно, чтобы он успокоился и пришел в норму. Вы, очевидно, знаете, кое-кто возводит на него напраслину. Надо, чтобы он снова почувствовал себя человеком.

— Будем лечить. Сейчас поставлю свои банки-склянки на место, пойду еще раз посмотрю вашего Оразгельдыева.

— Ну вот и хорошо, Махмуд Байрамович, — повеселев, сказал Самохин. — До вашего прихода и я с ним двумя-тремя словами перекинусь.

В маленькой глинобитной пристройке, где помещалась санчасть, никого не было, даже санинструктора Скуратовича. Как говорил на боевых расчетах старший лейтенант Кайманов, больных быть не должно, потому что болеть некогда.

Оразгельдыев лежал на койке в трусах и майке, едва прикрыв ноги простыней и подложив руки под голову, то ли спал, то ли дремал.

Услышав, что кто-то вошел, открыл глаза, с неприязнью посмотрел на Самохина.

— Здравствуйте, Оразгельдыев, — сказал Андрей. — Как вы себя чувствуете?

И хотя сказал он это ровным, спокойным голосом, Оразгельдыева как будто кто ткнул раскаленным прутом.

Затравленно озираясь: не слышит ли кто его, глотая слова и захлебываясь, он заговорил вдруг с ненавистью на вполне понятном русском языке:

— Ходишь за мной, да? Отцу написал, да? Мучаешь, да? Зачем в Кара-Кумах нашел? Зачем сказал — сам посылал? Не хочу здесь! Ничего не хочу!

Он откинулся на подушку, зашелся в рыданиях, обхватив голову руками.

Самохин дал ему успокоиться, негромко сказал:

— Вы нездоровы, Оразгельдыев. Врач сказал — это от солнца. Полечитесь, вернетесь в строй. А насчет похода в пески, хоть у меня и была контузия, я точно помню: именно вам я давал задание пойти в Кара-Кумы и разведать, где находится стан Аббаса-Кули.

Оразгельдыев повернулся на койке, вскинул искаженное гримасой, залитое слезами лицо:

— Я знаю, где его стан? Ничего я не знаю! Ничего не хочу знать! Ничего не скажу!..

— Что, что здесь происходит? — послышался голос Байрамова.

В изолятор санчасти вошел врач комендатуры. С удивлением он остановился посреди комнаты, переводя взгляд с одного на другого.

— Истерика, — спокойно сказал Самохин. — Это уже по вашей части, Махмуд Байрамович.

Выйдя на порог санчасти, Андрей с удовлетворением отметил про себя, что за последнюю ночь Оразгельдыев сделал отличные успехи в русском языке: взял да и заговорил, а это уже кое-что да значило. Не ускользнула от внимания Андрея и реакция новобранца на упоминание политрука о своей фронтовой контузии. Почему бы не предположить, что старший политрук, получивший на фронте ранение в голову, и на самом деле не очень хорошо помнит, кому какое отдавал приказание? А раз так, значит, он и в самом деле думает, что именно Оразгельдыева посылал вместе с Амангельды в Кара-Кумы! Тогда и тревоги ли к чему.

Андрей был определенно доволен тем, что удалось «подкинуть» мысль о своей фронтовой контузии, доволен истерическим криком Оразгельдыева: сильные не кричат, крик — всегда слабость. Но, видно, день испытаний разного рода казусами для него сегодня только начинался.

Четким строевым шагом к нему подошел дежурный Сулейманов, приложив руку к козырьку фуражки, подчеркнуто официально доложил:

— Товарищ старший политрук, вас немедленно вызывает по телефону бригадный комиссар Ермолин.

«А Байрамов-то все-таки нажаловался», — подумал Андрей и с неудовольствием сказал об этом врачу: — Не думал я, Махмуд Байрамович, что вы так вот сразу и бригадному комиссару... Ни к чему ведь...

— Что вы, что вы? Даже в мыслях не было! — замахал на него руками Байрамов. — Это я вас только припугнул! А бригадному комиссару и не заикался.

— Тогда не знаю, в чем дело, — Андрей прошел в канцелярию, взял телефонную трубку, назвал себя: — Старший политрук Самохин слушает, товарищ бригадный комиссар.

— Как вы себя чувствуете, товарищ Самохин? Как ваша рука? Не слишком ли рано вышли из госпиталя?

«Точно! Доложил-таки Байрамов», — подумал Самохин.

— Вполне нормально себя чувствую, товарищ бригадный комиссар.

— Приступили к исполнению служебных обязанностей?

— Так точно, приступил.

— Надеюсь, ваш преждевременный выход не связан с происшествием? Помнится, как-то вы говорили о мере доверия и мере ответственности.

— Отлично помню, товарищ бригадный комиссар, не знаю только, почему вы мне об этом напоминаете?

— Потому, дорогой Андрей Петрович (чувствовалось, что Ермолин раздражен до предела), что у вас на комендатуре комсомольцы — пусть даже вольнонаемные, но это не снимает с вас ответственности — совершают над собой изуверские религиозные обряды, а вы ничего об этом не знаете! И я вам, а не вы мне об этом докладываете!

Андрей не стал оправдываться, говорить, что если что-то и произошло с комсомольцами, совершающими над собой изуверские обряды, то — за время его отсутствия, когда он пребывал в госпитале.

— Разрешите, товарищ бригадный комиссар, — сказал он, — я обо всем узнаю и вам доложу!

— Уж потрудитесь, Андрей Петрович. Очень жаль, что именно сегодня у вас произошел этот безобразнейший случай, когда вы еще не здоровы, но это не чьи-нибудь, а ваши просчеты в воспитательной работе. Доверия вам было достаточно, приходится напоминать и об ответственности.

Комиссар положил трубку. Самохин, теряясь в догадках, пожал плечами: «Какие изуверские обряды? Кто совершал? Какие комсомольцы?» Капитан Ястребилов ничего ему об этом не сказал. Кайманов куда-то ушел. Андрей решил спросить у старшины Галиева, может быть, еще и потому, что хотел встретиться с ним после всей этой истории с Оразгельдыевым.

Старшину он нашел в помещении казармы резервной заставы, где Галиев проверял вещевые мешки и боевое снаряжение пограничников.

Едва увидев Самохина, он подал команду «Смирно!», подошел строевым шагом и доложил, что «производит поверку личного имущества». Самохин сказал «Вольно», поздоровался со старшиной.

— Разрешите спросить, товарищ старший политрук?

— Да, пожалуйста, — так же официально ответил Самохин.

— Как себя чувствуете, товарищ старший политрук?

— Вполне нормально. У меня к вам вопрос, старшина.

— Слушаю вас, товарищ старший политрук.

— Бригадный комиссар Ермолин сейчас мне загадки загадывал, — сказал Андрей. — У вас, говорит, чп. Комсомольцы над собой изуверские обряды совершают. Может быть, вы в курсе дела?

— Так точно, в курсе, товарищ старший политрук, — сказал Галиев и как-то странно посмотрел на Самохина. — Старший лейтенант Кайманов уже там, пошел разбираться.

— А в чем все-таки дело?

— Наш новый переводчик Вареня´, товарищ старший политрук, по мусульманскому обряду женился. Все хотел по-своему повернуть, а тут его теща к стенке приперла, он и... — Галиев ребром ладони рассек воздух.

— Час от часу не легче. Где он сейчас?

— Да у своей Юлдуз.

Самохин задумался. Непонятно было одно: откуда все так быстро узнал комиссар Ермолин? Кто ему сообщил? Кто рассказал о Варене´ Галиеву?

Андрей спросил об этом старшину.

— Жена Фаиза сказала, — ответил Галиев. — Приходила к ней старуха Сюргуль вроде бы за солью, говорит: по всем аулам о нашем Варене´ молва пошла. Муллы, какие где остались, охрипли — так аллаха славят: неверный, мол, капыр, в истинную веру перешел, мусульманином стал.