— Что-то я не пойму, — рассмеялся Кайманов. — Что ж, и вожак твой, и Фаратхан из одной компании? К кому на той идти?

— Что ты, что ты, горбан! Они враги! Фаратхан — бай, мой вожак — бедный, революционер. Но на той к Фаратхану много народу придет. У Фаратхана все отберем, народу отдадим. Той у нас сейчас в каждом ауле: кызыл-аскеры от войны молодых людей спасли, солдаты к женам, невестам и матерям вернулись. Много свадеб будет, радость пришла!.. Ай, начальник! Когда вы с маленьким военным и нашим курбашй ко мне приходили, глупый я был, думал: вожак плохой, воровской человек. Записку я тебе с Имам-Ишаном посылал. Зато теперь я знаю: смелый человек наш курбашй! Теперь, когда вы с нами, весь народ за нами пойдет!

— Ну как, Андрей Петрович? Скажи, что ты понял? — переводя бессвязную речь Ашира, спросил Кайманов.

— Понял, что наш друг Клычхан перешел от слов к делу, а это значит, что и нам нельзя время терять. Надо ехать на той...

— А предварительно как следует поработать этому Аширу, — добавил Яков, с полуслова поняв мысль Андрея.

Оба посмотрели друг на друга, понимая, что Ашир — тот человек, который им необходим для дальнейшей борьбы за умы и чувства десятков, сотен и даже тысяч иранских жителей.

— Давай, Петрович, ты замполит, ты и веди разговор, я буду переводить.

— Ну вот что, Ашир, — обращаясь к задержанному, сказал Самохин, — давай-ка с тобой будем разбираться, что к чему, а то ты грабителей с революционерами, амние с частями охраны порядка путаешь. Так у нас с тобой дело не пойдет. Газеты читаешь? В грамоте небось не силен?

— Ай, какая грамота! — пожав плечами, ответил Ашир. — Свое имя под долговой квитанцией поставить не могу, бай сам ставит. А что он там пишет, поди узнай! Совсем к нему в работники перешел, чтоб оглана моего Усехона читать, писать научил.

— Ну ладно, сам ты газеты не читаешь, но все равно, наверное, знаешь, какая война по всему свету идет? Друзья твои, другие люди, кто грамоту знает, приходят к тебе, рассказывают?

— Ай, только о войне и разговор, — согласился Ашир. — Наверное, шибко за нас наши муллы молились. Не обошел нас своею милостью великий аллах! Отвел от нашего народа эту ужасную войну!

— А если бы не советские, а фашистские войска вошли в Иран? Как тогда? Отвел бы или не отвел аллах войну от вашей страны?

— Нет, джан горбан, — подумав, сказал Ашир, — не отвел бы. Мы бедные люди, грамоту не знаем, один из десяти может газету прочитать, но и мы понимаем: те, кто тут у нас за Гитлера горло драл, все за войну, все звали вместе с Гитлером на Советы напасть, а то, говорят, Советы оставят пустыню на том месте, где был древний Иран. Теперь мы видим, врали они. Советы принесли нам мир и порядок, вернули матерям и женам сыновей и мужей...

— Ну вот, Ашир, — поддержал его Самохин, — ты хорошо во всем разобрался. Сам видишь, советские люди хотят, чтобы в Иране был мир и порядок, чтобы Гитлер не захватил вашу страну и не напал на нас с юга, а такие, как Клычхан, хотят, чтобы и здесь была война, а мы бы с вами тратили силы друг на друга, проливали кровь друг друга, тогда бы Гитлеру было бы легче воевать с нами на фронтах... Вот и подумай, что должен делать у вас каждый, пусть самый простой, самый бедный человек.

— Ай, джан горбан! — воскликнул Ашир. — Я понимаю, что каждый наш человек должен делать мир и порядок, но что может сделать бедный Ашир, когда у меня нет ничего?

— Очень много можешь сделать именно ты, Ашир, — сказал Самохин, — потому что у тебя есть очень много друзей — таких же, как ты, бедных людей. Они тоже хотят, чтобы их сыновья и братья остались живы, чтобы в стране были мир и порядок.

— Правильно, джан горбан, — одобрил Ашир, — все, кого я знаю, так же думают, но не все могут так понятно сказать. Что я должен делать?

— Очень просто, джан Ашир. — Собери десять человек своих верных друзей, скажи им, о чем мы с тобой говорили. Пусть каждый из этих десяти скажет десяти своим друзьям.

— Я понял, горбан, завтра же все люди во всех аулах до самого Тегерана будут знать о том, что вы мне сейчас сказали.

— Что ты все «горбан» да «горбан»? — перебил его Яков. — У нас господ и слуг нету. Мы-то с тобой как равные с равным говорим и даже не сердимся, что был ты у Клычхана. Но это еще не все, что ты должен сделать, Ашир. Пусть все, кто хочет, чтобы у вас был мир и порядок, придут на той в долину Ак-Хоудана — Глаза неба в тот день, когда назначит той в своем ауле господин Фаратхан.

— И там ты скажешь всем то, что сейчас понял и что нам сказал, — добавил Самохин.

— Конечно, все сделаю, как ты говоришь, джан горбан, — довольно растерянно заверил Ашир. — Не знаю только, послушают ли меня? Меня никто в жизни никогда не слушал. Все только приказывали.

— Обязательно послушают, — заверил его Андрей, — потому что вокруг будут такие же, как ты, бедные люди, твои друзья...

— Только мы оба просим тебя, — добавил Кайманов, — обязательно приди и скажи нам, как пойдет дело, многим ли успели разъяснить, многие ли придут на той?

— Ай, лечельник! На той все придут! Как не прийти: к народу большая радость пришла! Во время такой ужасной войны мир пришел!

В расположение Дауганской комендатуры Кайманов вернулся на два-три часа раньше Самохина.

Первое, что он услышал, подъезжая к аулу, был истошный крик козла Борьки, доносившийся с плоской крыши дома Сюргуль. Это могло означать, что Аббас-Кули или еще кто-то другой вместо него снова решил прибегнуть к условной сигнализации, созывая своих сообщников, но это могло означать и то, что через границу благополучно прошел Имам-Ишан. Борькино блеяние слышно небось и по ту сторону гулили.

Приказав водителю остановить машину, Кайманов направился к мелеку старухи.

Калитка открыта, во дворе — никого.

Яков поднялся по сваленным у стенки узловатым стволам саксаула, отвязал Борьку, пустил его к воде, проследил, чтобы козел не опрокинул таз. Раздумывая, какие последствия может повлечь за собой этот концерт, направился к воротам комендатуры.

События последних дней и недель легли на плечи всех тяжелой заботой. Неожиданное исчезновение Оразгельдыева, осложнения с Ичаном, опасность пропустить через границу самого Белухина, безуспешные поиски группы проводников и распоряжающегося ими какого-то Махмуда-Кули — все это не давало ни минуты покоя. А тут еще новое дело за кордоном, в таких масштабах разворачиваемое Клычханом! Где же то главное звено, которое необходимо найти в первую очередь? Как предотвратить крупные беспорядки за кордоном? Как обезвредить фашистское гнездо?

«Кто такой Махмуд-Кули? Где искать ниточки переправы? Как их нащупать?»

Занятый своими мыслями, Яков подходил к проходной будке. Навстречу вышел направлявшийся к себе домой преисполненный важности переводчик Вареня´.

— А-а, новоявленный мусульманин, — приветствовал его Кайманов. — Здравия желаю, яш-улы! Инвалид Отечественной войны, говоришь? На каком фронте ранение получил?

— На семейно-бытовом, товарищ старший лейтенант.

— Ну и как себя чувствуешь? Все закордонье только о тебе и говорит...

— Та ранения вже нема, бо загоялось, як на собаци, а почуваю я сэбэ так гарно, що наикраще и неможно...

— Ишь ты, — окинув переводчика придирчивым взглядом, только и сказал Кайманов. — В наряд бы тебя да по горам с полной выкладкой, да на самый дальний участок, да в преследование суток на трое. А то тебе и война не война, и служба не служба.

Вареня´ и правда, круглый и упитанный, с розовыми щеками, глазами, ласковыми, как у теленка, никак не походил на человека, обремененного службой, хотя всем своим видом выражал искреннее усердие.

— Под видом болезни, — продолжал Кайманов, — и от гауптвахты отмотался.

— Та на шо ж вона мени та гауптвахта, — резонно возразил Вареня´. — Того черводара полковник, як я йому казав, так вин и отпустыв. И полковнику слава, и мени, и хану, и черводару з черводарихой добре.