Пантелеевна только слушала, кивая головой, за своим вязанием чулок, которым только и разминала свои больные пальцы. А порой и вовсе засыпала под тихий рассказ Анны, чем несказанно ее досадовала. А Полин, ее единственная подруга, от которой только в этом году появились первые секреты и недомолвки, стала такой далекой и закрытой для нее. Пожалуй, Полин Анна смогла бы открыться насчет письма, и та непременно сказала бы нужные слова для него. Но Полин стала добровольной сиделкой при Петруше, его неизменной спутницей при прогулках в парке и при совместных посиделках по вечерам в салоне в неясном свете свечей во всего лишь одном жирандоле. Только Полин и иногда Лешке удавалось гасить частые вспышки ярости Петра, его агрессию по отношению не только к слугам, но и к домашним. Брат и сестра поменялись ролями, казалось, с недавних пор — отныне Петр стал капризным, не сдерживал своих порывов, настаивал на выполнении желаний. «J'ai pris le parti!» [444], стало его постоянной репликой.

Положение усугублялось еще тем, что в виду болезни отца Петру пришлось стать во главе семьи, принять на себя все решения и хлопоты по имуществу. И поддержку в том получить от Михаила Львовича было невозможно, следуя наставлениям доктора. А власть над людьми и положением кружит слабые головы, что и заявила брату Анна во время бурной ссоры, снова разделившей их, вбившей между ними некий клин.

— Суп был вполне неплох, — как-то заметила Анна, когда за обедом тот распорядился отослать перемену обратно в кухню, утверждая, что та уже недостаточно горяча для подачи. — И ты забываешь, что ныне у нас не столько лакеев, как ранее…

— Было бы, коли не отдали бы полсотни в ополчение из имения! — огрызнулся Петр вдруг на сестру. — Весьма мудрое решение — отдать по десяти с каждой сотни, когда прочие в губернии, да что там! — по всей империи отдавали по одному, два человека. Сколько вы отдали по манифесту [445], мадам? — обратился к мадам Павлишиной, вмиг покрасневшей как рак.

— Вы же сами понимаете, Петр Михайлович, мое имение совсем плохонькое… души в большинстве женские, неподсчетные, — смущенно проговорила она. — Более чем трех человек и не сумела бы поставить в ополчение. Да и снабжать-то их тягостно…

— А моя дорогая сестра даже не думает о том, что помимо того, что отдали в ополчение десятую часть душ, мы отдали поболее трех тысяч на их обмундирование да еще снабжать их должны, покамест не вернутся те.

— Вы забываете, Петр, что это было решение, принятое…, - попыталась возразить Анна, но Петр прервал ее, шокировав своими словами не только ее, но и остальных сидящих за столом:

— Значит, это было неверное решение! И село… оно разорено почти полностью. Из трех десятков домов осталось только треть в целости. И люди! Как их ныне искать по лесам? И кто поручится, что они вернутся из той воли, что получили с этой войной?

Анна промолчала тогда за столом, не стала перечить брату перед мадам Павлишиной, обмахивающейся веером и подносящей к носу флакон с сухими ароматами, что носила на шнурке на запястье. Лишь после, когда тот ушел в кабинет, где некогда проводил послеобеденное время отец, решилась высказать свои мысли.

— Ты потерял рассудок, Петруша? Qu'est-ce manie de critique? [446] Это были решения отца, и ты не в праве…

— Это ты не в праве высказываться в подобном тоне! — оборвал ее Петр снова, как тогда, в столовой, заставив поморщиться. — Я здесь отныне за хозяина, слышишь? И я многое вижу, что ныне скрыто от глаз твоих! Родителей не судят, я ведаю то. Но Анна! Неужто ты не видишь, что он был неправ?! Из-за этих неверных решений имение почти разорено.

— Это вовсе не вина отца! — запальчиво возразила Анна. — Это все французы!

— Нет, ma chere, раз уж заговорили о виноватых в том, запиши туда поляков смело в этот лист. А за поляками добавь в тот список и улана! А раз добавили улана, то и свою особу туда же запиши! Вот первопричина этих бед!

Анна ахнула, отпрянула от брата, потрясенная его словами, побледнела, как полотно.

— О Боже, прости меня, — протянул к ней руку Петр, внезапно поняв, что невольно сказал вслух то, о чем запрещал себе даже думать. Но она увернулась от его протянутой руки, шагнула в сторону.

— Я прикажу принести тебе солей. У тебя кругом голова пошла от той власти, что ты получил ныне из-за немощи папа, — едко процедила она, стараясь обидеть брата, как он обидел ее. А потом развернулась и пошла к дверям из кабинета.

— Подожди, — попытался остановить ее Петр. — Остановись, послушай меня. Стой тотчас же! Стой, говорю кому?!

Но она только створками дверей хлопнула, уходя из кабинета. Хотела еще бросить через зубы напоследок «Догони меня и останови!», но вовремя одумалась, даже голова закружилась от страха и тревоги, когда подумала о том, что едва не сорвалось с губ, и как это могло ранить брата.

— Какая же я гадкая! Злая и гадкая, — плакала после в своей спальне, уткнувшись лицом в подушки. Невыносимо! Это было просто невыносимо! Отчего все так переменилось? Все стало совсем не таким, как прежде?

Зато этот конфликт помог ей найти те самые слова, которые вдруг захотелось сказать Андрею, пусть даже и в письме, а не наяву. Эмоции, давившие на грудь, заставили вспомнить сожаление от других сказанных слов, от иного поступка, и она села за «бобик», схватив лист бумаги и перо с чернильницей.

«… нет во всем мире тех слов, что я могла бы найти в свое оправдание, в оправдание своему поступку. Потому что ему нет оправдания, да я и не ищу его… Нельзя бить того, кого любишь. Недопустимо это, ибо боль, причиняемая тому, кем живо твое сердце, рвет собственное на куски из-за того. Боль возвращается к тебе же, усиленная стократ. И от нее нет спасения. Даже сны не приносят забвения от этой боли. Потому что во снах то, что могло быть у меня в руках, и было так бездумно мною упущено. По моему недоразумению, по моей горячности…

Я никогда не говорила вам то, что распирает мне сердце ныне, то, что порой кружит голову и от чего иногда так отрадно на душе, а иногда совсем тягостно. Я вас люблю. Я люблю вас, верно, с того самого мига, как вы взглянули на меня в церкви. Потому что именно с того дня мое сердце стучит в груди по-иному. Я узнала тогда, точно узнала. Будто кто-то шепнул мне: вот он! То верно была моя душа, что так страждет ныне. Каждый день, проведенный вдали от вас — мука и боль. День же, проведенный в понимании того, что вы можете не простить мне того проступка, за который неустанно корю себя — мука и боль вдвойне!..

Я гадкая, я злая, я жестокая! Я знаю, я недостойна прощения, и я вовсе не та, что могла бы составить ваше полное счастие. Но видит Бог, я бы желала стать совершеннейшей для вас, сущим ангелом, как звали вы меня прежде в том шепоте, что мнится мне ночами без сна. Я бы желала стать той самой женой, что вы желали бы видеть подле себя, вашей подругой, хранительницей ваших дум, помощницей в ваших тревогах. Позвольте мне это, Андрей Павлович, проявите снисхождение к моей горячности, к моему норову, ибо в тот день не моя любовь к вам говорила моими устами, а исключительно мой несносный характер, что вы так ругали тогда…

Мне страшно подумать о том, но ежели вы не простите меня, ежели не сумеете позабыть ту обиду, что я нанесла вам и за которую смиренно каюсь… что будет тогда? Мое сердце будет биться так же, как бьется сейчас, а грудь ровно вздыматься с каждым вздохом. Но мир уже не будет так ярок и полон красками и запахами, ибо когда вы не подле, нет целостности мира для меня отныне и не будет никогда. Но все же я буду до конца своих дней просить Господа даровать вам счастье. Потому как ваше счастие сделает и меня наисчастливейшей на этой земле, пусть при тусклом небе над головой. Молиться о вас, любить вас, знать, что вы здравы и довольны — это ли не счастие…? Я вас люблю. Люблю сильно. Люблю, как только душа может любить. В вашей власти вершить мою судьбу. Она только в ваших руках. И не потому, что так решил Господь, или нас свела воедино та ночь, связав крепче узами. А потому что я люблю вас…»