Возня с веревкой привела Мак-Грегора в ярость, и он никак не мог успокоиться. Навьючивая осла, он не обращал внимания ни на его жалобные крики, ни на упреки Кэтрин, возмущенной столь жестоким обращением с животным. Эссекс заметил, что сидящий в Мак-Грегоре перс явно берет верх над англичанином; в ответ на это Мак-Грегор так затянул подпругу, что несчастный осел, брыкаясь, едва не сбросил всю поклажу. Даже отец Дауд не одобрил действий Мак-Грегора; держа осла за повод, он уговаривал животное отнестись к делу философски и быть терпеливым с этими обезумевшими людьми, которым понадобилась его спина. Наконец осел был навьючен, и Мак-Грегор вошел в хижину, чтобы погасить керосинку и лампу.
Эссекс пошел за ним следом и спросил о Салиме: – Как вы думаете, мы ничем не можем ему помочь? Перевезти его в больницу, например? Следовало бы хоть повидать его. Неужели совсем ничего нельзя сделать?
– Единственное, что мы можем сделать, это уехать и оставить их всех в покое, – сказал Мак-Грегор. – Салим без сознания, а врача среди нас нет.
– А та маленькая девочка? Хоть бы для нее что-нибудь сделать, – сказала Кэтрин.
– Что, например? – Мак-Грегор привернул фитиль в лампе и задул огонь.
– Я боюсь за нее.
– Она курдское дитя, – сказал Мак-Грегор. – И ее место здесь. Что вы хотите с ней сделать? Увезти ее в Тегеран и вырастить из нее прислугу? – Это была ничем не оправданная грубость, но Мак-Грегор словно испытывал облегчение, нападая на них обоих. – Скорей! Скорей! – заторопил он. – А то как бы Амир-заде не спустился с гор.
– Чего вы злитесь? – спросила его Кэтрин.
– Скорей, – повторил он и с силой захлопнул за собой дверь хижины. – Домой, в Лондон. – Он вдруг развеселился, словно, дав волю своему языку, сбросил часть тяжести, лежавшей у него на сердце. Он пропустил Эссекса и Кэтрин вперед; за ними шел Дауд, тянувший осла за повод, Мак-Грегор замыкал шествие, он лепил на ходу снежки и кидал их в осла, чтобы заставить его идти быстрее. К этому он еще прибавлял затейливые персидские ругательства, и так продолжалось до тех пор, пока они не ушли далеко вниз, куда уже не долетал звук выстрелов со скалы над Тахт-и-Сулейманом.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Эту картину, как он швыряет снежками в осла, подгоняя его на крутом горном спуске, Мак-Грегору не скоро суждено было забыть. Эссекс очень любил разряжать ею драматическую напряженность рассказа об их приключениях в Тахт-и-Сулеймане. Он двадцать раз возвращался к этой сценке по дороге в Тавриз и еще двадцать – на обратном пути в Тегеран. При этом с каждым разом повествование становилось все более юмористическим и все менее точным в подробностях, и каждый новый вариант был лучше предыдущего. Только Мак-Грегор не умел оценить по достоинству искусство рассказчика.
Вот и сейчас, находясь в кругу скептиков-журналистов, привыкших с циничным недоверием относиться к рассказам о чужих приключениях, Мак-Грегор знал, что Эссекс непременно кончит этим эпизодом. Мак-Грегор уже так хорошо изучил Эссекса, что ему доставляло какое-то невеселое удовольствие слушать, как мастерски Эссекс ведет свой рассказ. Он никогда не забегал вперед, точно рассчитывал все паузы и недомолвки, заставляя слушателей в нужный момент задавать ему нужный вопрос, так что со стороны казалось, что дотошным журналистам приходится вытягивать каждое слово из скромного Эссекса.
Мак-Грегор безмолвно наблюдал это представление, сидя в глубоком кресле в комнате Эссекса в английском посольстве в Тегеране. Кэтрин сидела рядом с Эссексом и слушала его с величайшим вниманием. Эссекс удобно расположился в кресле-качалке, слегка откинув голову, рассеянно вертя бокал в покрытых веснушками руках; элегантный серый фланелевый костюм хорошо оттенял свежесть его обветренного лица. Мак-Грегор не упускал ни одного слова Эссекса, неторопливо развертывавшего перед слушателями историю их пребывания в Тахт-и-Сулеймане. Он набрасывал перед своей аудиторией – десятком английских и американских корреспондентов – скупые, но красочные портреты всех действующих лиц: Салима, Амир-заде, Гордиана (которого он упорно именовал Гордоном), Пирузы, даже девочки с болячками. По наклону его головы, по огоньку в глазах Мак-Грегор понимал, что Эссекс уже сделал себе из Тахт-и-Сулеймана приятнейшее воспоминание. Ну, как станешь изобличать или опровергать этого хитрого дьявола? Что можно противопоставить его умению очаровывать людей, внушать им непоколебимую веру в его опыт и знания? В достоверности того, что говорил Эссекс, просто невозможно было усомниться.
И все же Мак-Грегор твердо решил, что будет опровергать Эссекса. Как только он услышал об этой пресс-конференции, он тут же подумал, что именно на ней должен произойти открытый разрыв. Мак-Грегор знал, что корреспонденты захотят услышать и об его впечатлениях от Азербайджана и Курдистана, и он намерен был сказать совершенно противоположное тому, что говорил Эссекс. Почему-то ему казалось, что Эссекс знает о его намерении. Тем не менее, Эссекс очень настаивал на том, чтобы Мак-Грегор присутствовал на этой пресс-конференции. Мак-Грегор ждал, что будет дальше.
Пока что в своей беседе с корреспондентами Эссекс совершенно не касался политики. Но это, разумеется, только пока. Весь рассказ неминуемо должен был послужить иллюстрацией того положения, что англичане правы, а все остальные неправы; азербайджанское восстание подстроено русскими; восставшие применяют насилие; русские агенты подстрекают к беспорядкам и курдов, создавая этим потенциальную угрозу миру на Среднем Востоке, а потому курдов необходимо держать в руках.
Но пусть только обратятся с вопросом к нему, к Мак-Грегору, и он объявит, что все это неверно. Он уже, в сущности, сделал это в своем докладе департаменту по делам Индии. Доклад еще недописан, но свою точку зрения он уже изложил; кроме того, он готовил еще один доклад, для Форейн оффис, где особо отмечал ошибочную позицию Эссекса в столкновении между Джаватом и губернатором и его злополучную попытку повредить делу независимости курдов через потворство честолюбивым замыслам Амир-заде. Все это должно было выйти наружу. Эссекс понимал это, Мак-Грегор тоже понимал, и оба готовились к решительной минуте.
Но вот Хэмбер, циничный и злопамятный Хэмбер, спросил Эссекса, почему они в такой спешке покинули Тахт-и-Сулейман, и Эссекс ответил, обходя истину с ловкостью человека, который ожидал заданного вопроса и заранее обдумал ответ. – Я, собственно, хотел остаться и посмотреть, чем кончится столкновение между Амир-заде и Гордоном, – сказал он, – но Кэти совсем разболелась, а в воздухе попахивало резней, поэтому мистер Мак-Грегор позаботился ускорить наш отъезд. – После этого Эссекс сразу перешел к розыскам белья Кэтрин, а затем к ослу, и его расчеты на реакцию слушателей оправдались до мелочей.
Аудитория была покорена, лишь только он дошел до рассказа о том, как Мак-Грегор подгонял снежками осла. К тому же это сразу сделало Мак-Грегора человеком, которого едва ли стоит принимать всерьез.
– А машину-то вы свою нашли? – спросил Стайл, когда общее веселье улеглось.
– Не сразу, – сказал Эссекс. – Спуститься с гор было нелегким делом, но старый поклонник дьявола знал каждый сугроб на пути. Аладина, нашего шофера, мы нашли в Санджуде. Ведь это в Санджуде было, Мак-Грегор?
– В Санджуде.
– Он уже собирался ехать дальше. Но в каком виде! По дороге он вместе с машиной попал в руки курдов; они избили его, обобрали и едва не доломали машину. Когда он увидел нас, то пытался целовать мне ноги и всю дорогу до Тавриза плакал, как ребенок.
– А старый поклонник дьявола куда делся?
– Дауд? – переспросил Эссекс. – Удивительный старик. Он просто исчез, как только мы пришли в Санджуд. Вырос из-под земли и, очевидно, опять провалился сквозь землю.
Мак-Грегор в свое время не счел нужным говорить Эссексу о судьбе Дауда; и сейчас, слыша, как легко Эссекс с ним разделался, он подумал, что поступил совершенно разумно. Мак-Грегор протянул стакан безмолвному слуге-индийцу и услышал, как зазвенели кусочки льда о стекло… Далеко, очень далеко отсюда остался восьмой ангел; его паломничество к могиле святого едва не было оборвано арестом в Санджуде. Голос Эссекса звенел, как лед в стакане, но Мак-Грегор уже не слышал его; перед ним всплыло лицо Дауда за тюремной решеткой, его глаза, взиравшие на преследователей со всей кротостью, подобающей восьмому ангелу. Азербайджанские солдаты плевали ему в лицо, обзывали его курдским псом, дьяволом и шпионом, но он в ответ на это только терпеливо призывал их забыть свою ненависть к курдам, потому что это неоправданное чувство. Увидя Мак-Грегора, он поклонился и, как всегда, церемонно приветствовал его. Но когда Мак-Грегор накинулся на солдат за то, что они посадили в тюрьму старого человека и притом единомышленника, Дауд укоризненно покачал головой, осуждая его горячность. Мак-Грегор и сейчас не понимал, отчего азербайджанцам вздумалось заподозрить в Дауде тегеранского шпиона. Уверения Мак-Грегора, что старик всей душой сочувствует новой азербайджанской власти, не умиротворили солдат. Они хотели тут же расстрелять Дауда, и Мак-Грегору пришлось пригрозить им вмешательством высокого начальства, чтобы добиться его освобождения. В доказательство своих добрых намерений Мак-Грегор отдал солдатам осла; только после этого удалось отпереть каталажку и увести старика. Восьмой ангел не смутился этим происшествием, но согласился, что если он хочет остаться цел, ему лучше покинуть Санджуд. Мак-Грегор проводил его до выхода на широкое плато, и Дауд, благословив его неверие, пустился в путь, по всей вероятности, обратно в Тахт-и-Сулейман… Снова сквозь звон льдинок в стаканах донесся до Мак-Грегора голос Эссекса. Он говорил о Тавризе: в сущности, ничего примечательного они там не совершили, верно, Кэти?
