– Просто болячки, – ответила Кэтрин.
– Ничего заразного, я надеюсь?
– Думаю, что нет.
– Все-таки стоит ли так рисковать, Кэти? – сказал Эссекс.
– Пустяки. – Кэтрин подбросила девочку на руках, и весело засмеялась. Все кругом тоже засмеялись. В это время в шатер вошел Салим, и Пируза, бросившись к отцу, схватилась за край его шелкового бурнуса и затараторила, видимо рассказывая про подвиги Кэтрин. Салим выслушал ее молча, но внимательно поглядел на Кэтрин, несколько смущенную его внезапным появлением. Она наклонилась и передала ребенка Пирузе, которая тут же умчалась с ним из шатра.
Эссекс и Мак-Грегор, привставшие, чтобы приветствовать Салима, снова опустились на подушки. Кэтрин тоже села на большую подушку, пододвинутую ей Салимом. Осунувшееся лицо Салима казалось еще суровее, черные глаза смотрели все так же нелюдимо. На шее у него свободно висел шарф из плотного белого шелка. Тюрбан тоже был белый, с золотой каймой, красные сапоги были разукрашены медными бусинками. За широким зеленым кушаком торчали два вполне современных стальных кинжала.
Его появление послужило сигналом к началу трапезы. Стряпухи внесли блюда с пловом, сыром, кебабом и тушеным мясом – угощение куда более роскошное, чем накануне в пещере. Когда они принялись есть, отец Дауд наклонился к Салиму и что-то сказал ему вполголоса. Салим не ответил, но Дауд, видимо, и не ждал ответа. Все ели молча, пока в шатер не вернулась Пируза. На ней красовалась пестрая косынка, которую Мак-Грегор не раз видел у Кэтрин. Пируза и Кэтрин отлично приспособились беседовать каждая на своем языке и при этом не пытаясь понять, что говорит другая. И обе оставались довольны; но сейчас даже Пируза присмирела, почувствовав торжественность царившей в шатре тишины.
А в этом зловещем безмолвии повинны были, в сущности, Амир-заде и Гордиан. Их вражда словно нарастала с каждой минутой, и казалось, вот-вот должна наступить развязка. Несомненно, присутствие иностранцев еще подливало масла в огонь. Мак-Грегор чувствовал это и думал о том, что нужно выбираться из Тахт-и-Сулеймана как можно скорее. Его тревожила эта неожиданная тишина; у курдов в обычае оживлять трапезу смехом и беседой. Надо было как-то разрядить атмосферу.
Мак-Грегор прямо приступил к делу, приведя слова муллы До-Пиаза о том, что молчаливая трапеза – это трапеза мыслителей, неспособных проглотить собственные мысли. Это был наполовину упрек, наполовину вызов, но он достиг цели, потому что все сейчас же стали наперебой вспоминать разные другие определения муллы До-Пиаза. Впрочем, большинство определений принадлежало вовсе не мулле, а самим собеседникам, так как всякому хотелось процитировать определение, никогда не слышанное другими.
Первым подхватил реплику Мак-Грегора отец Дауд. Не жалея ради красного словца самого себя, он дал определение ангела: небесный сплетник. Тогда Гордиан, чтобы польстить Дауду, сказал, что один ангел на земле стоит четырех в небесах. Дауд рассмеялся и ответил определением льстеца как человека, избравшего доходное ремесло. Вспомнив подходящие к случаю слова муллы, Мак-Грегор возразил, что не любящий льстить есть человек правдивый, а потому в нем каждый видит врага. Амир-заде тоже не захотел остаться в стороне от этого маленького состязания и сказал, что единственный всеми признанный друг – кубышка с золотом. Гордиан, разумеется, с этим не согласился. Золото, сказал он, это пот земли. Земля, сказал он, это кровь солнца. А солнце, сказал он, это крохотная слезинка, пролитая небесами. Но Амир-заде не смутился. Язык поэта, возразил он, это нищий, выпрашивающий слова. Желая унять расходившихся соперников, Дауд сказал, что спор – это ошибка, допущенная при сотворении мира. Но тут и Салим вставил свое слово. В сотворении мира, сказал он с бледной улыбкой на губах, повинны курды: нужны были курды, и потому пришлось сотворить мир.
Все похвалили Салима за удачный ответ, но тут снова вмешался Амир-заде. Он не стал приводить новых определений, а раздраженно пожаловался, что хотя мир и существует ради курдов, но много ли земли дано курду в этом мире? Непосредственно взывая к Салиму, он спрашивал, неужели курду суждена участь трусливых пастухов, смиренных крестьян, жалких ремесленников – рабов политики?
– Разве ты ничего лучшего не ждешь от курдов? – спросил Гордиан.
– Это ты от них не ждешь ничего лучшего, – сердито возразил Амир-заде. – Ты хочешь, чтобы мы растрачивали свое время на советы, решения и политическую болтовню. Разве это жизнь для курда? Только что мы вернулись с совета в Сеннэ и уже собираемся на новый совет в Соудж-Булаге. Так ли должны проводить свои дни воины мукри?
Безобразное лицо Гордиана искривилось в насмешливой гримасе. – Так как же, превратимся мы в шайку воров, – спросил он Салима, – или будем жить, как люди?
Споря, они оба все время обращались к Салиму. Мак-Грегор видел, что Салим одинаково внимательно выслушивает обоих, и понимал, что все это – продолжение давней борьбы за влияние на Салима. Сейчас эта борьба особенно обострилась.
– Разбойниками мы были и разбойниками остались, – горячо выкрикнул Амир-заде. – Да, мы привыкли проливать кровь, затевать драки, сеять беспорядок и смуту. Мы – грабители, головорезы, насильники и злодеи и можем гордиться этим; человечность и сострадание нам чужды, и мы презираем убогие одежды мирной мудрости. Таковы курды и таковы мукри. Бог создал нас разрушителями, и, волей бога, наш удел – разрушать.
– Моему родичу запали в душу глупые слова из «Бустан эс Сиака», – сказал Гордиан. – Но там говорится также, что мы народ храбрый, не знающий страха, гостеприимный, непревзойденный в правдивости и чести, что лик наш ясен и черты приятны и мы наделены всеми дарами красоты и добронравия. Я утверждаю, брат, что наша жестокость – плод ошибки и наши опустошительные набеги – следствие заблуждения. Уж если нам и есть чем гордиться, так скорее нашей независимостью, унаследованной от предков, независимостью всех курдов. Никому и никогда не удавалось покорить курдов – ни персам, ни ассирийцам, ни парфянам, ни грекам, ни римлянам, ни арабам, ни монголам, ни туркам. Во все века мы сохраняли свой язык и свою культуру, и мы должны стремиться к тому, чтобы сохранить их и впредь путем объединения всех курдов…
Гордиан был настолько сильнее в споре, что Мак-Грегору на мгновение даже стало жаль Амир-заде. Рыжий курд был словно большой красивый ребенок, пытающийся справиться с тем, что ему не под силу. Он должен был приноравливать свои доводы к возражениям Гордиана.
– Если уж нам добиваться объединения курдов для какой-то цели, – сказал Амир-заде, – так объединимся чтобы вместе ударить на луров к югу и на азербайджанцев к востоку.
Но Гордиан уже тоже кипел от гнева. – Послушай меня Салим, – сказал он. – Нам и думать нельзя о том, чтобы, трогать новую власть в Азербайджане. Их восстание – это начало нашего восстания, и мы должны помочь им утвердить свою самостоятельность.
– Если нам водить дружбу с азербайджанцами, почему же не водить ее с персами, с англичанами? – не унимался Амир-заде.
– Азербайджанцы теперь наши братья, – сказал Гордиан. – А персы и англичане попрежнему наши враги. Половина курдов находится в подчинении у персов, а другая половина – в подчинении у англичан в Ираке. На совете в Соудж-Булаге мы должны принять решение о том, что в независимый Курдистан войдут и наши иракские братья. Англичане нам такие же враги, как и персы.
Амир-заде уже чувствовал свое бессилие перед стройными доводами Гордиана.
– Я всех их презираю, – сказал он, – и англичан, и персов, и русских, и турок. Но англичане хотят сейчас выбрать одно сильное курдское племя, которое бы действовало заодно с ними и помогло навести порядок среди остальных. Англичане богаты, они дадут этому племени золото и оружие. Вот случай для мукри сделаться самым сильным и самым могущественным племенем в Курдистане. Если англичане так глупы, что хотят платить за это, тем лучше. Мы будем служить им постольку, поскольку это нам выгодно. Где еще найти такой случай для возвышения мукри?
