Так она и осталась во дворе, прислоненная к стене дома.

Мать горячей водой отмыла кровь. Потом мы убрали ее с дороги, а позднее она перекочевала за сваленные позади дома оглобли, бревна и доски самого разного назначения. И, как я уже говорил, несколько лет спустя отец разобрал ее на доски.

Хозяйка дома принесла нам перекусить. Солнце клонилось к закату, с гор потянуло приятной свежестью. По Дунаю в сторону Пешта плыл пароход; поравнявшись с пристанью, он издал долгий, протяжный гудок.

— Я включила поливалку, — сказала хозяйка. — Иштван, напомни мне: через полчаса ее надо переставить на другой край газона.

Мы принялись за бутерброды с копченой колбасой и плавленым овечьим сыром, запивая их холодным и терпким красным вином. На соседних участках после полуденной сиесты тоже пробуждалась жизнь. Из-за обвитой жимолостью изгороди женский голос окликнул по имени хозяйку дома. Соседний участок был хорошо виден с террасы, и жена Иштвана, отвечая, просто перегнулась через перила.

— Сегодня мы не придем, у нас гость! — приветливо отозвалась она.

— В таком случае извините, что помешали! — донеслось из-за ограды. — А нам и невдомек, что у вас гости, не слышали даже, как машина подъехала!

Хозяйка, смеясь, вернулась на свое место и опять стала угощать меня бутербродами. Я сказал, что не хочу стеснять их и скоро уйду.

— Соседи звали нас играть в бридж, — пояснил мой приятель. — Карты от нас не уйдут, а с тобой мы видимся — реже некуда.

— Вечерний бридж — это наше ритуальное времяпрепровождение, — подхватила жена, — если, конечно, по телепрограмме нет какого-нибудь детективного фильма. Знаете, чем хороши карты? Собирается несколько человек, вместе проводят время, и никаких посторонних разговоров помимо игры. Сдают кон за коном, и оглянуться не успеешь, как полночь на дворе. И время скоротали незаметно, и заботами своими друг другу не досаждали.

— С соседями нам повезло, — согласно кивнул и приятель. — Все как на подбор приятные люди, с такими общаться — одно удовольствие. Этим, которые нас сейчас приглашали, мы же и посоветовали купить здесь участок. Глава семьи — заведующий отделом в министерстве. Несколько лет назад мы вместе с ним были в командировке в Советском Союзе и с тех пор сдружились. А когда услыхали, что соседний участок продается, сообщили ему. В прошлом году они поставили тут деревянный дом. Все лето проводят здесь и даже на работу отсюда ездят… Что же ты не пьешь, за руль ведь тебе не садиться!

Мы подняли стаканы.

— Я тебе так и не досказал историю этих досок… — начал было мой приятель, по жена перебила его:

— Каких досок, Иштван?

— Тех, которые пошли на перила…

— Ах, вот оно что! Вы знаете, — обратилась она ко мне, — Иштван видит глубокий символический смысл в том, что именно эти доски служат нам поручнями. Обычно мы отдыхаем здесь, на террасе, здесь хорошо расслабиться душой и телом, а доски эти всегда перед глазами… Впрочем, Иштван лучше расскажет.

— Жена усматривает в этом патетику, но меня это не смущает. Видишь ли, суть в том, что человек слишком легко забывает о прошлом… Нас убаюкивают уют и покой, мы хотим расслабиться, отключиться, отгородиться домашним мирком… Думаю, ты понимаешь меня. Ну а доски эти в моих глазах как бы мемориальные символы, что ли… свидетели истории. Нашей истории, моей истории. В том, что эти пропитанные кровью сосновые доски после стольких лет послужили строительным материалом для мирного дома… или, выражаясь символически, для мирного крова, — в этом я вижу глубокий смысл, как бы наказ помнить о прошлом.

Он умолк, несколько смущенный: скорее всего, побаивался, как бы жена опять не упрекнула его в сентиментальности.

— Да-да, конечно, я тебя вполне понимаю, — поспешил вмешаться я. — Но ты, кажется, хотел что-то добавить к той истории.

— Ах да!.. В прошлом году я снова побывал в Советском Союзе. На конгрессе врачей, в Ленинграде. Тебе приходилось бывать в Ленинграде?

Я кивнул.

— Тогда ты знаешь, какой это прекрасный город. Я не раз восхищался его красотой. Но тут у меня выдалось целых полдня свободных. Я сел в такси и сказал шоферу, чтобы он просто повозил меня по городу. Ты ведь знаешь, такси там недорогое удовольствие. Я уплатил три рубля, по этому можешь судить, что экскурсия была солидной. Вдобавок водитель мне попался очень симпатичный. Узнав, что я просто хочу осмотреть город, он сам стал показывать и многое мне порассказал. Он, как оказалось, коренной ленинградец, рассказывал о войне, о блокаде. О том, какие ужасные девятьсот дней пришлось им пережить — конечно, не всем удалось пережить их, выжить. Он тогда был еще мальчонкой-школьником, семья их отказалась от эвакуации и осталась в осажденном городе. Голодали. Миска жидкой похлебки да горсть крупы… но дети ходили в школу, сдавали экзамены, не отступали ни перед голодом, ни перед вражескими обстрелами… Хотя, конечно, тысячи гибли от голода. При школе у них была женщина-врач, педиатр по специальности, ее сынишка тоже учился вместе с ними. Эта докторша не раз передавала свой дневной паек кому-нибудь из учеников, кто настолько ослаб от голода, что не хватало силенок дойти до школы. Муж докторши был хирургом, служил во фронтовом госпитале. Таксист рассказал, что он хорошо знал их семью, потому что жили они поблизости, а о докторше ему было известно, что она вместе с сыном погибла зимой сорок второго. Их обнаружили под снегом на берегу Невы. Женщина была ранена, вконец обессилела, а мороз довершил дело, прикончив обоих… — Какая она была, эта докторша? — спросил я, вдруг припомнив жену того хирурга-капитана, — Как она выглядела? Молодая? — Конечно, расспросы мои были лишены всякого смысла, ведь я и понятия не имел, как выглядела погибшая жена нашего капитана. Водителя явно удивило мое волнение, однако и ему самому хотелось порыться в прошлом, — Погодите, дайте вспомнить, ведь она столько раз осматривала меня, — сказал он, — Да, молодая, лет тридцать ей было. Верно, вспомнил! Волосы у нее были светлые-светлые, как лен, и глаза голубые. Точно: голубые-голубые, и казалось, они всегда смеются… — А у меня в памяти возникло белое, бескровное лицо раненой связистки, которая умерла на руках у капитана. Я слушал шофера, а сам думал о молодой белокурой связистке. — Андрюшка… так сына ее звали — Андрюшка. Тот тоже был светловолосый, в мать… — А доктор? Хирург? Его вы не помните? — Хирурга не помню, — сказал таксист. — Рассказал бы и про него, да не помню… — Он промчал меня до самого стадиона имени Кирова, сверху далеко было видно водную гладь залива. Мы объездили весь город вдоль и поперек, и наконец он высадил меня на Невском проспекте.

Во время конгресса я познакомился с несколькими советскими коллегами и делегатами из других стран. В перерыве одного из заседаний, в буфете, мы горячо обсуждали только что прослушанный доклад, когда мое внимание привлек высокий, в сером костюме мужчина с седой головой и черными, почти не тронутыми сединой усами. Небольшими глотками прихлебывая из стакана чай, он молча прислушивался к нашему спору, не вмешиваясь, будто случайно пристал к нашей группе. Я бросил на него беглый взгляд, но тут же повернулся к нему снова: показалось, будто я где-то уже видел его, хотя, приглядевшись повнимательней, я все же подумал, что ошибся. И несмотря на это — хоть я изо всех сил старался вслушиваться в диспут коллег, — меня не отпускала мысль, что я уже где-то встречал этого человека, но только не здесь, не на конгрессе.

А дебаты меж тем разгорелись вовсю: выступавший на утреннем заседании шведский специалист по хирургии кровеносных сосудов говорил о новейших достижениях, делая особый упор на нынешнюю техническую оснащенность медицины. Никто из участников дискуссии не отрицал пользы техники, но кое-кто из них отметил, что далеко не каждое государство может обеспечить врачам эту самую сверхсовременную технику, поэтому не следует ждать, пока чудо-приборы решат за нас все проблемы, хотя, конечно, в интересах излечения пациентов необходимо каждое техническое изобретение как можно шире внедрять, популяризировать, использовать…