— Да, да, я слушаю. Интересно, что он будет делать дальше, где встретит Новый год?

— Я только кофеварку выключила. Могу и тебя угостить чашечкой кофе… — смеется Кати. — Слышишь?

— Ладно. Я вот смотрю, как он теперь будет ей врать.

— Ой, а я прозевала. Так сейчас эта его жена? Очень даже ничего себе.

— Фамилии не знаю, но, кажется, я уже видела ее в каком-то фильме. Наверно, его тоже ставил Пьетро Джерми[7].

— Все такие фильмы он делает, правда? Ой в них знает толк.

— Вот красотища! — гудит в трубку Анча.

— Что, что?

— Ты что, не смотришь, что ли?

— A-а. Да, да, я только устроилась поудобнее.

Кати забралась в угол софы, подложила под себя диванные подушки, свернулась калачиком и умудряется при этом потягивать кофе. Зеленую телефонную трубку она придерживает подбородком и из-под распущенных рыжих волос смотрит на экран, озаряющий комнату голубым светом.

— Анча? Налить тебе немножко кофейку в трубку? А? Крепкий получился, так что опять не смогу заснуть… — Она горько усмехается, ерзая на подушках и устраиваясь поудобнее.

— Ничего мужик, а?

— Это Уго… Как его?

— Тоньяцци[8]. А что, нет?

— Плюгавенький малость.

— Сама ты плюгавенькая!

— Ах, прости, дорогая, я не знала, что ты в него втюрилась.

Невнятное бормотание на другом конце провода. Кати потягивает кофе.

— Ну ладно, давай смотреть.

Тоньяцци в гостиной. Поглядывает на часы. Накрытый стол. Кьянти и шампанское. На Тоньяцци белая рубашка, брюки к смокингу. Жена в фартучке хлопочет — кормит супруга. Дети под ногами вертятся. Тоньяцци смотрит на часы — ему пора. «В полночь смотри телевизор, я тебе помашу…»

Анчу словно кто щекочет:

— Спорим, он их обведет вокруг пальца!

— Ну и гад!

— Интересно, к которой из любовниц он пойдет?

— Ах, он гад такой, — твердит Кати.

Тоньяцци трогательно прощается с семьей. Торопливо убегает. Следующий кадр. Ну конечно, он у той красотки! Она еще в фильме «Соблазненная и покинутая» снималась. Маленькая, темноволосая, этакая молодая пантера. Сидят перед телевизором. Полночь. Тоньяцци, музыкант с телестудии, на экране поднимает бокал с шампанским, подмигивает…

— Нет, ты посмотри, какой гад! Ты видишь?

Голос Анчи:

— Ах черт, изображение прыгает. Наверно, кто-то включил стиральную машину. Все у телика, передачи в самом разгаре, а они стиральную машину включают!

— Так ты не видишь? — Кати возмущенно объясняет: — Он же у своей любовницы сидит! Конечно, он с приятелями заранее отснял в студии эту новогоднюю сцену. Ты видишь? Алло!

Молчание. Только из телевизора доносится приглушенное чтение, звучит итальянская музыка. Отставив чашку, Кати вытягивается на софе, лицо ее мрачно. Она дует в трубку.

— Алло! Алло!

— Ну вот, настроила. Черт их побери! В самый разгар включают стиральную машину! А что будет с третьей? Спорим, он еще и к ней пойдет? Алло! Кати?

— Я слушаю.

— Я говорю, он и к третьей еще пойдет.

— Да, я слышу.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Ах, ну какая же ты дура, ведь это всего лишь фильм.

— Знаю. Знаю, что это всего лишь фильм. У тебя нет поблизости часов? Который теперь час?

— Увы, нет, часы в другой комнате. Должно быть, минут пятнадцать одиннадцатого. Алло!

Кати ложится на спину. Потом отворачивается к стене. Голос Анчи из зеленого аппарата ползет следом.

— Ну, что я говорила? Уже и с этой прощается. Нет, он по мне, этот тип!

Кати набрасывается на зеленую трубку и, стоя на коленях:

— По тебе?! Рехнулась?!

Итальянская музыка. Гармоника, шарманка, как обычно. Кати отворачивается от голубого мерцания. В мембране скрип, хрип.

— Кати? Кати! Ты плачешь?

Гортанный голос актера, женский смех, шум римской улицы, хотя телевизор приглушен нарочно, чтобы можно было болтать по телефону.

— Ты что, плачешь? Ну что с тобой?

— Вот ты скажи мне!.. — Кати по-детски всхлипывает. — Нет, ты скажи! Он в пять часов кончает. В пять! И каждый день в полночь… Он и телевизор этот проклятый купил, чтобы самому каждый день спокойно до полуночи…

— Но что он говорит? Все-таки, что? Ведь говорит же он что-нибудь?

— Ухмыляется.

— Что?

— У-хмы-ля-ет-ся!

— Как? Просто ухмыляется, и все? Он что, приходит пьяный?

— Нет. Станет в дверях и у-хмы-ля-ет-ся!

— Погляди! Погляди-ка! И эта ребенка ждет! — Вопль Анчи — вопль истинных поклонников кино.

— Знаешь, я, пожалуй, положу трубку.

— Ой, нот, нет! Не сердись! Просто я одновременно фильм смотрю, и у этой черной пантеры тоже будет… Прости! Значит, просто ухмыляется? И ты терпишь?

— Что?

— Ну то, о чем говорила. Что он домой не приходит.

— Что я могу поделать?

— Ты даже не спрашиваешь, где он бывает?

— Боюсь спросить.

— Но, может быть, у него действительно какое-нибудь важное дело?

— Каждый день? А, брось!

— Н-да, каждый день, это слишком. Конечно.

— Слушай, я правда положу трубку. Что я тебе надоедаю со своим этим. Просто вдруг нашло что-то. Смотри фильм. Я повешу трубку. Выключу и…

— Кати! — Молчание, — Кати! Алло!..

— Да. Я слушаю.

— Не дури! Смотри, не сделай какой-нибудь глупости… Живи я поближе, сейчас пришла бы к тебе. Хорошо бы, да? От этого телефона никакого толку.

— Анча? Знаешь, а может, у него и нет женщины. Вообще никого нет. Подозрительно только, что он ухмыляется.

— Это, должно быть, жутко бесит.

— Я уж подумала даже, что ему просто домой идти не хочется.

— Да, но где же он болтается допоздна?

— О! От этого с ума сойти можно!

Кати переползает на коленях в самый угол софы, в полушки. Они валяются теперь как попало. Обеими руками она сжимает зеленую трубку.

— И эта ухмылка его, знаешь!..

— Вот это прямо понять невозможно, — Анча слушает Кати вполуха. И вдруг неожиданно вскрикивает. — Ой, видала? Не сердись, но ведь он, бедняга…

— Я не видела. Вообще ничего не видела. Ничего!

— Я только потому, что он бедный… гляди! Он умер!

— Что он?..

— Умер, Тоньяцци умер. Ой, смотри скорее! Сидит на почте в кресле, мертвый. Не выдержал. Его пытаются привести в чувство, все напрасно. О, как мне жаль его!

— Умер?

— Хана! Кара божья, а? Видала?

Кати медленно поворачивается к телевизору и сквозь всклокоченную рыжую гриву смотрит на экран. В голосе Анчи надежда, ей так хочется поговорить о Тоньяцци.

— Видела? Алло, Кати!

— Хоть бы об этом подумал. — Кати уставилась на тусклый экран. — Да, об этом. Я же беспокоюсь, не случилось ли с ним какой беды.

— О, не думай о таких вещах.

— А вдруг! Может, именно сегодня он пришел бы вовремя? Только где-то что-то… В такие минуты в голове одна мысль: в «Скорую» звонить, в полицию, в больницы…

— Глупости!

— Знаешь, если бы мы оставили…

— Что?

— Ре-бен-ка! Если бы оставили ребенка, может, тогда… Но я ведь боялась, что малыш будет раздражать его. — Кати резко смеется в трубку. — И он не станет спешить домой…

— Да, человек все рассчитывает, высчитывает…

— Что ты говоришь?

— Говорю, выгадываем все, как лучше. А, черт! «Новости» смотришь?

— Нет.

— Подожди, я тоже выключу.

Кати сидит неподвижно на корточках в углу дивана. Ноги затекли, но она не меняет позы. На экране мелькают города, улицы, танки, заводы, машины. Молодые парни в белых рубашках, заложив руки за голову, бегут вдоль стены. Прямо на деревья падает самолет. Лицо африканского министра. Зал заседаний ООН. Хорошо поставленный, бесстрастный голос диктора.

— Я здесь, — раздается в трубке голос Анчи. — Кати?

— Ну говори, говори!

— О чем?

— Не знаю.

1968

До одиннадцати Йоцек околачивался на кухне: складывал грязную посуду, перебрасывался шутками с судомойкой и поварихой, сваливал в помойное ведро объедки с тарелок — а взамен получил полную тарелку студня и порцию свиной колбасы; прихлебывая пунш, он заглядывал в зал, как только распахивалась дверь, и смотрел на танцующих. С темно-коричневых балок свисали цветные полоски серпантина, горели фонарики: официанты разносили по столам обернутые белыми салфетками бутылки шампанского — к новогоднему тосту. Часов в одиннадцать Йоцека потянуло на свежий воздух, он вышел на заснеженную площадку за домом, побрел к конюшне, заглянул к лошадям. Лошади встретили его ржаньем: Йоцек похлопал их по крупам, почесал шеи под густой гривой и подбросил сенца.