— Готово, — пропыхтел Михай, — У-у, гад!

Тут незнакомец поднял голову и увидел меня с колом. Я сделала всего один шаг и очутилась за спиной у Тиболлы, тихонечко уронила кол, но Тиболла обернулся на шум и с головы до ног осветил меня фонарем. Тому человеку теперь меня хорошо было видно, но кола при мне уже не было.

— Ну так что? — спросил Кантор; на нем была железнодорожная форма, та, что поплоше, которую он на винограднике донашивал. Все были старше моего сына и все-таки ждали решения от него. Он, стоя над чужаком, расправил плечи… Заметил меня в свете фонаря; очень мне хотелось узнать, что в нем теперь происходит, но он только коротко бросил: «Скоро вернемся». Будто и не сын мне вовсе. Сейчас он и впрямь был не сын мне, а мужчина, который повелевает. Так смотрели на него и другие. Он стоял среди них так, как стоял всегда прежде, до того позора, что вышел из-за Мили.

— Встань! — приказал он связанному.

И человек тот встал. Я все думала — вот он что-нибудь скажет нм или сделает что: бросится на них, ну хоть зубы оскалит; но он ничего не сказал, ничего не сделал, только встал.

Тиболла направил на него фонарь, круг сомкнулся еще тесней.

— Из-за таких вот гадов и нет человеку покоя! — сказал, весь трясясь, Бан.

Тот уставился в землю. Кантор пихнул его, но под взглядом Михая отошел.

— Веревку-то крепко держишь? — тихо спросил он у моего сына, — Я только проверить хотел…

— Держу! — жестко ответил Михай.

— За девками гоняться?! Ишь чего вздумал! — оскалился Бан и плюнул в незнакомца. Тот только чуть отвернулся, но и теперь ничего не сделал. Мне уже не хотелось, чтобы он что-то сделал. Я пожалела даже, что бросила кол.

— Он и на меня напал, когда я от колодца шла! — Я оглянулась по сторонам, не понимая, кто это провизжал: да ведь это я! У меня руки и ноги похолодели, так я перепугалась. Но все ж таки не созналась, что неправда это. Молча глядела, когда мужчины на него закричали, стали толкать, пинать его. Я не раскаивалась. Если бы человек этот вымолвил хоть слово или что-нибудь сделал, может, я бы думала по-иному. Но он все сносил. Ну а коли так — пусть! Я искала глаза сына, но прямо передо мной стоял Хорват, который, приподнимая шляпу, все вытирал лоб и канючил:

— Ну пошли, пошли уж, сведем его в отделение…

— Пошли! — резко сказал Михай. — Отведем гада!

Он дернул веревку, человек пошатнулся.

— Ну ты, каналья! Что, в Таполцу захотел? Будет тебе Таполца, не беспокойся!

Тот все смотрел в землю.

Я отошла в сторону, чтобы дать им дорогу. В груди был такой холод, что стало страшно. Я отошла, и они зашагали. Впереди шел Тиболла с фонарем, за ним остальные. Они окружили связанного кольцом. Михай шел с ним рядом, держа конец веревки. А тот человек опять перестал походить на человека. Он снова смахивал на какое-то животное. Не на бродячего пса, а на другого какого-то гадкого зверя. Он не произносил ни слова, только шел и шел в окружении своих стражей.

1972

Не любил он чужие ванные. На полке над умывальником стояло, правда, какое-то дезинфицирующее средство, которым хозяйка, должно быть, все опрыскивала после каждого квартиранта, но Шандор все равно старался ни до чего, кроме крана, не дотрагиваться, а ноги намылил и ополоснул еще раз, когда после душа вылез на маленький резиновый коврик.

В дверь постучали, тихо, но настойчиво. Обозлившись, он пустил сильную струю воды — пусть слышат. Вот этого он тоже не любил, эту спешку. Вечно приходится вычислять, когда можно прошмыгнуть в ванную, не говоря уже об уборной — там тоже всегда занято и тоже без конца барабанят. Стук повторился, дернулась дверная ручка — ну уж это слишком! Минутку! — закричал он в ярости, а потом повторил по-немецки: Moment! — подозревая, что рвутся немцы из соседнего номера. А может, итальянцы. Итальянцы в набитом до отказа «фиате» прикатили вчера после обеда, когда семья Шандоров была еще на пляже, и, видите ли, не могли въехать во двор из-за их «жигулей». Вечером они подняли по этому поводу такой крик, что Шандор только за голову хватался. И досаднее всего, что хозяйка взяла их сторону. Машину следует ставить так, подпевала она своим итальяшкам, чтобы всем хватало места, и она, мол, вправе требовать этого хотя бы потому, что не берет за стоянку ни гроша. Шандор хотел было сразу собраться и дать ходу, да Клара убедила остаться.

Ручка опять дернулась. Даже не вытеревшись как следует, он накинул халат, схватил бритву и несессер, распахнул дверь и вышел. От двери отскочили двое курчавых ребятишек. Grácie, signore! [10] — пропели они и, прошмыгнув мимо него, закрыли за собой дверь. Он слышал их веселую возню, пока шел по коридору, оставляя резиновыми тапочками мокрые следы на дорожке, и, сторонясь, пропускал все итальянское семейство.

— Ну наконец-то! — встретила его в комнате Клара. — Завтрак на столе! Ребенок совсем извелся.

Он не ответил, молча убирал свои вещи.

— Вечно вас приходится ждать, — канючил маленький Шандри. Он сидел за столом, аккуратно причесанный, в новеньких фирменных джинсах и полосатой майке. Руки засунуты за широкий пояс, подбородок уткнулся в грудь; он сполз со стула и почти лежал, расставив ноги.

— А этому чего не хватает? — спросил Шандор. Приспособив вместо зеркала створку окна, он стоял и причесывался. — Чего ему не хватает с самого утра?

— Он есть хочет, — ответила Клара.

— А я тут при чем?

— Ни при чем. Я просто объясняю. Ну иди же, будем наконец завтракать. Мы только тебя ждали.

— Ко мне ломились эти вчерашние щенки.

— Осторожно, там мой краб, — сказал Шандри.

— Что-что?

— Мой краб. Смотри не опрокинь.

— Что не опрокинуть?

— Краба, — спокойно объяснила Клара. — Там, под окном, в банке из-под варенья.

— Он будет вонять. — Шандор уставился себе под ноги.

— Не будет. — Шандри еще больше набычился. — Я его домой повезу. И морскую звезду. И морских ежей тоже.

— Да они уже воняют, — возмутился Шандор.

— Нет, не воняют!

— Но я же чувствую. И всю ночь чувствовал. Разлагаются и воняют.

— Вовсе они не разлагаются!

— Ну ладно, не спорьте, давайте есть, — уговаривала Клара. — Папа, иди скорее.

— Могли бы есть без меня. — Шандор сдул волосы с расчески. — Помыться спокойно не дадут в этой паршивой ванной! Толкутся без конца перед дверью! — Он отодвинул стул, сел, посмотрел на кубики плавленого сыра и маленькие коробочки с джемом на тарелке. Потянулся к чайнику: — Кофе?

— Нет, чай. Налить?

— Давай, — Дожидаясь, пока Клара поставит перед ним еду, он опять вспомнил: — Мы не потащим с собой всякую вонючую дохлятину!

— Ах, оставь, пожалуйста, — вздохнула Клара. — Ведь он сам их поймал в море! Это его маленький зверинец. Ну, ешьте.

— Я не хочу сыру, — сказал Шандри.

— Возьми джем, — предложила мать.

— И джема не хочу, он мылом пахнет!

— Чем? — ошеломленно уставился на него отец. — Мылом? Ты что выдумываешь?

— Надоело мне есть каждое утро сыр и джем.

— Ему надоело! — возмутился Шандор. — Ты слышишь? Ему, видите ли, надоело!

— Да, надоело, я их не люблю. — Шандри дерзко выпрямился, топнул ногой. — Меня от них тошнит!

— Не топай! — закричал на него отец. Он снял обертку с сыра, с подозрением надкусил и опять положил на тарелку; пережевывал, запивая чаем. — Замечательный сыр, лучше здесь не достанешь.

— Послушай, мой мальчик, — осторожно вступилась Клара, — мы платим за завтрак четыре динара. На четыре динара что купишь? Чай или кофе, сыр, джем, какую-нибудь булочку и фрукты. Зато не нужно бегать с самого утра, выискивая, где бы поесть. Папа очень умно придумал.

— Не уговаривай его! — вмешался Шандор, — Не хочет — пусть не ест. Другого не будет.

— Ты совсем похудеешь, милый, — вздохнула Клара.