— Тогда зачем ты явилась, если часу побыть не желаешь? — вырвалось у меня сгоряча.

Эдит стояла передо мною, и я видела, как глаза ее наполнились слезами. Жалко мне ее стало.

— Я помнила, что у вас мне было хорошо… Здесь мне всегда было так легко!

— Э-э, милая, это когда было… — сказала я и сама расчувствовалась, припомнив прежние годы, когда муж мой был жив; Эдит тогда жила у нас, ходила в здешнюю школу. Своих детей у нас не было, и какое-то время мы жили одной семьей, Эдит нам была как родная дочь.

— Ужинали мы в саду под яблоней… Я собирала смородину с кустов, мыла у колодца, а потом мы посыпали ее ванильным сахаром.

— Вишь ты, как тебе все хорошо запомнилось! — сказала я, чуть успокоившись. — Вот и останься у меня хоть на несколько дней, обо всем с тобой потолкуем, старое житье вспомним. Идем, постелю тебе…

Она кивнула. Я прошла в комнату, достала из шкафа чистое белье. Дождевые капли барабанили по стеклу, гроза, правда, утихла, но дождь, похоже, перешел в обложной. Завтра, пожалуй, и в сад не выйдешь. Ну ничего, достану шкатулку с фотографиями, и будем с ней разглядывать старые снимки. Найдем себе какое-нибудь занятие. Я постелила ей на диване; у простынь был чуть лежалый запах, его даже лавандой не отобьешь. Я распахнула окно, пусть комната проветрится на ночь.

— Эдит! — крикнула я. — Иди в комнату! Ты только взгляни, как цветы разрослись! — Я помнила, что прежде она очень любила цветы, а у меня ими всегда была комната заставлена: аспарагус, фикус, пальма, филодендрон, дерево жизни, кактусы разные — и на столе, и на специальной подставке, и даже на шкафу стояли, — Эдит, слышишь, что говорю?

Никакого ответа; я вышла в кухню. Наружная дверь была распахнута настежь и хлопала на сквозняке, ветром захлестывало дождевые струи, у порога натекла целая лужа. Эдит и след простыл. Кошка с котенком кинулись ко мне, принялись ластиться, а пестрый котенок подол царапает, на руки просится. Сумки ее тоже нигде не видать было. Я встала в дверях, окликнула ее несколько раз, да так и не дождалась ответа. Долго стояла я, все звала ее, а дождь поливал мне на голову и плечи.

Потом уж я отступилась и дверь за собой захлопнула. Вода от порога растеклась по каменному полу. Я подтерла лужу тряпкой. Кошка с котенком, отталкивая друг друга, лезли мне под руку. Брысь, пошли! — шуганула я их тряпкой. Они отскочили в сторону, обиженные, улеглись у печки на козьей шкуре и стали вылизывать друг другу шерстку.

Когда я кончила вытирать пол, они уже спали, уютно прижавшись друг к дружке.

Я постояла еще какое-то время на кухне, подождала: вдруг да вернется Эдит.

И надеялась: сперва — что она вернется, потом — что ушла совсем.

Она не вернулась.

1972

Гляжу — стоит он у нас на дворе, в самом углу, там, где бы забору быть, только у нас его нету, тихонечко так стоит, не шелохнется, одна рука в кармане, другая плетью висит, будто простреленная, спиной ко мне стоит, левое плечо стволом ореха прикрыто, и одежда-то на нем серая такая, с корой сливается, к тому же смеркалось, ладно еще, глаз у меня острый, сразу его заприметила, хоть и стоял он как вкопанный, высматривал что-то там наверху среди деревьев и базальтовых скал, — в общем, я сразу смекнула, что он и есть тот самый человек. Кому и быть-то, как не ему. Я как раз от колодца возвращалась. Далековато это, да еще в гору, да с полным ведром, вот и запыхалась — тяжело нынче стало подниматься от колодца Банов к дому, однако тяжело не тяжело, а по воду ходить надо; мы-то, когда дом тут отстроили, стали было колодец бурить, потом и трубу ту испробовали, которую нужно только в землю вбить, и даже сквозь камни она проходит, а воды все нет и нет, так что бросили мы через месяц эту затею. Остался колодец Банов, там, у нижней дороги. Ну, только я его увидала, сразу поняла: он и есть тот самый человек. Увидала и будто к земле приросла, даром что на своем дворе, да и не стемнело еще, а только смеркалось, потому как осенью в такое ненастье смеркается рано. Вообще-то я женщина не робкого десятка, привыкла тут, на горе, не пугаться всякого захожего люда, только о нем, об этом-то, уж столько всякого наслышалась, что подумала: не ровен час, набросится еще на меня. Поставила я ведро на камни у края виноградника — так, чтоб погромче звякнуло, и гляжу, нет ли где под рукой доброго кола, на случай, если человек этот злодейство какое на уме держит.

Тут он повернулся, услыхал стук ведра-то.

Хотела я у него спросить, кого он ищет, хоть и знала, что искать тут ему некого, но все же так и подмывало спросить, да только не смогла я; обессилела вдруг, то ли от подъема, то ли с перепугу, бог знает, сердце колотилось, язык к нёбу прилип. Он повернулся, отступил чуть назад, за дерево, но потом перешагнул через выдавшийся из земли корень и подошел поближе. Лицо у него было не злое, худощавое, вроде как у деревенского учителя, смиренное такое лицо, ни бороды, ни усов, и волосы тоненькие, из-за них он мне еще беззащитнее показался, однако в повадке его я все-таки почуяла недоброе. Рука была все так же в кармане, будто там оружие какое, нож или еще что. Собаку нашу летом машиной задавило, тоже все бродяжила, только шкода и была на уме, занесла ее нелегкая на дорогу, вот и угодила под колеса, с тех пор живем без собаки. Потому, будь у нас собака, не ошивался бы он здесь так вот запросто. Стоим мы друг против друга, а я глазами на дверь кошу, может, он уже и замок взломал, и в дом наведался, а теперь вот меня дожидается — видел, наверное, что я к колодцу пошла. Дверь-то перед уходом я заперла, и ключ, тут он был у меня, в кармане передника; с тех пор как пошли разговоры, что этот тип слоняется у нас на виноградниках, я запирать стала, даже если вот так, на минутку, отлучаюсь. Говорят, после сбора винограда его частенько видели возле погребов, иногда он даже устраивался на ночлег в какой-нибудь давильне: есть тут на горе такие, что только стены да худая крыша остались — в них он и ночевал, а ел, что на земле найдет: орехи грецкие, миндаль, груши; однажды оставил на камне четыре форинта, чтобы сторож при-пес ему сигарет; в записке никаких таких угроз не было, но сторож все же испугался, не сказал никому ей слова, пока не принес ему пачку сигарет из лавки Потом уж рассказывал, что на бумажке все было честь по чести; будьте, мол, любезны, и все в таком духе. Говорил еще, что порядочный будто человек, только с ним какая-то беда стряслась; сам, мол, видел, как он расхаживал однажды целый вечер возле Каменного креста, руки за спину, а то размахивал ими, будто спорил с кем. Ну, насчет порядочности пусть мне не рассказывают. Знаю, как оно бывает. До поры до времени человек порядочный или, скажем, при случае порядочный, а придет час, так он порядочность-то свою псу под хвост.

Посмотрела я на дверь, вижу, не похоже, что он в ней ковырялся, вроде все так, как оставила. На корзину глянула с яблоками, что после обеда насобирала, стоит у стенки нетронутая, ну, думаю, не успел ты, мил друг, ничего! А что теперь-то мне с тобой делать? Может статься, не воровской он породы человек, а иной какой, может, другие грехи за ним водятся, вот и прячется, только ведь мне все равно, грешен он или нет, — порядочный человек не будет неделями по виноградникам шататься, по давильням рыскать да на ночь глядя в чужие дворы нос совать. А и сунет, так хоть скажет что. Этот же все молчит.

— Дайте напиться, — говорит он мне вдруг.

Я и не видала, чтоб он рот раскрыл, только голос услышала: такой был голос, будто не из-под ореха, а из ямы какой доносился. Ну, думаю, лукавый это человек, у него и голос недобрый.

— Кружки нет, — отвечаю я. И тоже вроде не своим голосом. Даже зло разобрало, что сама не своя из-за него сделалась. — Чего вам тут надо? — спрашиваю, уже обычным своим голосом.

— Ничего, — говорит, — мне бы только напиться.

— Колодец внизу, вон там.

— А эта дорога, что в гору, куда ведет?