— Нет, ты приглядись получше…

— Сосновые доски.

— Старые сосновые доски.

— Да-да, старые.

— Здесь все новехонькое, все делалось из нового материала, только перила выдержали испытание временем… зато и прочные же они, ты только потрогай, какое крепкое дерево!

— Н-да… Действительно… — Я провел рукой по дощатым перилам и вознамерился было проследовать дальше; в самом деле, что тут особенного, если перила сделаны из старых досок?

— У этих досок своя история, — сказал мой приятель.

— Мы привезли их из родительского дома Иштвана, — вмешалась его жена. — Они просто так валялись во дворе… Но, может, мы все-таки сядем наконец? — Она ласково посмотрела на мужа. — Теперь вы все видели, — обратилась она ко мне. — И надеюсь, позволите опустить описание всех наших сражений с каменщиками и прочими мастерами или, как мы называли их, с инквизиторами. Постепенно и мы стали забывать все мытарства, связанные со строительством, ну а вам и подавно незачем докучать ими. Принесу-ка я лучше чего-нибудь перекусить.

Я просил хозяйку не утруждать себя, однако она поспешила на кухню, а мы опять разлеглись в шезлонгах.

— По осени снова покрою перила лаком, — чуть погодя заговорил мой приятель. — Если уж они, эти старые-престарые доски, столько пережили всего, постараюсь беречь их подольше.

— Да, хватает вам с домом забот, — кивнул я.

— С лихвой. Но перилам этим — особый почет.

— Да полно тебе…

— Ты даже и представить себе не можешь почему, — поднял он на меня глаза, и я видел, что ему не терпится открыть мне причину.

— Ты раззадорил мое любопытство.

— Серьезно? Ну тогда слушай…

Начну с того, что, когда дом был в основном готов, мы сильно поиздержались, начал рассказ мой приятель. Поэтому все, что не требовало спешной доделки, мы отложили до лучших времен: так, не стали обносить перилами входную лестницу. Поначалу жена моя тоже не видела нужды в перилах, но после, когда пришлось без конца бегать вверх-вниз по крутой лестнице, стала жаловаться, что у нее кружится голова. «Ладно, — говорю ей, — будут тебе перила». Да только ты и по себе знаешь, как распоряжается человек своими деньгами: на одно урвешь, на другое выкроишь, и только на самое необходимое никогда не хватает. Так вот и я: наверно, мог бы наскрести деньжат на кубометр-другой досок, по так и не выбрался на лесопилку. Зимой мы тоже нет-нет да и наезжали сюда; на рождество лестница обмерзла, ступеньки покрылись наледью, жена поскользнулась, но, по счастью, упала в сугроб, зато меня будь здоров как пропесочила за халатность. В праздники мы всегда наведывались к моим родителям, вот тут-то и припомнил я, что дома у нас в сарае свалено под навесом досок и бревен всяких без счету и отец не раз уговаривал брать, что потребуется, не то «отличные доски» так и пропадут без пользы. Должен тебе сказать, что отец все прибирает и все храпит: ржавую цепь, лемех, стертое колесо от тачки, решетчатую боковину от телеги, подгнившие опоры, замки, засовы, выброшенные за ненадобностью бруски, планки, доски — в надежде, что все это рано или поздно пригодится в хозяйстве. И сколько там его, старья этого! Когда очередной закут оказывается набит доверху, то непоместившиеся вещи не остаются без призору, для них сооружается повое пристанище; добрую половину двора занимают сараи и кладовые. Стекла, гвозди, винты, крюки, проволока, дверные петли, всякие черепки, обрывки ремней и куски кожи свалены как попало среди поломанных стульев, столов, шкафов. По-моему, в памяти отца еще живы те времена, когда даже самым необходимым негде было разжиться и бережливость вызывалась повседневной нуждою; старик и по сей день не велит выбрасывать на помойку хлебные корки, и хотя сами родители скотины не держат, собирают остатки еды для соседских кроликов. Сорняки с огорода и те отец сваливает в корзину, а потом зовет какого-нибудь соседа, чтобы забрал для свиньи… Словом, такой у меня старик. Народ нынче пошел тароватый, любит приговаривать отец, деньгами разбрасываются, что твои графья в прежние времена… Короче говоря, на отцовском дворе, в этом пристанище отжившей свой век всевозможной рухляди, я отыскал восемь досок — целехоньких и годных в дело сосновых досок, неведомо как сохранившихся среди никчемных горбылей и обломков. Лишь по цвету и можно было догадаться об их возрасте: дерево потемнело от времени. Крепкие, прочные трехметровые доски радовали глаз. Отец был счастлив, видя, как я обрадовался находке; что греха таить, ведь сколько раз я его уговаривал не хранить всякий хлам, а теперь вот пришлось выслушать: «Видишь, рано или поздно все пригодится!» Я колупнул ногтем древесину и почувствовал, что доски сухие, прочные, в самый раз подойдут на перила. Грибок их не тронул, и сырость не сгноила. Когда мы разложили доски во дворе, все восемь штук впритык, получилась ровнехонькая площадка — доски плотно, до сантиметра, ложились одна к другой. На каждой из них мы обнаружили по три паза, выпиленных с геометрической точностью, и желобки, куда входили поперечные шипы, скреплявшие доски. Не было сомнения, что доски эти прежде были подогнаны друг к другу. Ну конечно же, когда-то это был стол, да какой большой: три метра на полтора. А точнее говоря: столешница, которая покоилась на прочно скрепленных по диагонали ножках.

— Ну и ну! — удивился я. — Да это же портновский стол! Выходит, он уцелел?

— Какой еще портновский стол? — спросил отец, ведь портных в нашей семье не было, да и вообще вряд ли он мог вспомнить, откуда взялись эти доски. А ведь эту столешницу разобрал он сам несколько десятков лет назад. В сорок седьмом, возвратясь домой из плена, отец обнаружил ее во дворе позади дома. Помнится, тогда мы объяснили ему, как столешница попала к нам, но все это было так давно…

— Портновский стол, он самый, я же вижу! Тот самый, что привезли солдаты.

— Какие солдаты?

— Русские санитары. В сорок пятом.

— Неужто тот самый?

Отец уставился на стол, не веря глазам.

— Ну да, — сказал я, тоже удивленный неожиданной находкой. В сорок пятом отца дома не было, а когда он разобрал столешницу, не было меня: я жил далеко, учился в коллегиуме.

— Леший его знает, с каких он пор тут хранится, — качал головой отец.

— Это он, он, — повторял я; так живо мне все припомнилось. — Тот самый! В сорок пятом его привезли сюда на грузовике. В сорок пятом, к концу зимы…

— Взгляни сюда! — приятель мой встал с шезлонга и поманил меня к перилам. — Видишь эти темные пятна? После того, как мой зять, воспользовавшись попутным рейсом, привез мне сюда все восемь досок, я пригласил столяра обстругать их, но в нескольких местах… вот здесь и здесь, видишь?., остались темные, глубоко въевшиеся пятна. А знаешь почему? Это… и вот это — пятна крови!

— Я ведь постарше тебя, — продолжил он свой рассказ, — так что в сорок пятом мне было почти шестнадцать. Отца призвали на фронт, и от него больше года не было ни слуху ни духу. Это уж потом мы узнали, что в ту пору он давно находился в плену. Я, можно сказать, остался за главу семьи; матери хватало забот с малолетками — у меня были еще две младшие сестренки и братишка, — да и кроме того, она ходила на поденщину, а я работал на мясокомбинате, который по тем временам считался военным предприятием. А потом к нам придвинулся фронт. Немцы за ночь сдали село, больших боев не было, но ночь мы просидели в погребе; до рассвета во дворе трещали автоматные очереди, потом пальба стихла. Позднее в наступившей тишине мы услышали скрежет танковых гусениц, шум грузовиков и возгласы русских солдат. Уже совсем развиднелось, когда в дверь погреба громко забарабанили; мать открыла и показала солдатам, что, кроме нее с детишками, тут никого нет. Малышня цеплялась за материну юбку, а последним вышел на волю я. Обут я был в казенные башмаки, сам — рослый не по годам, и солдат ткнул в меня пальцем, решив, что я дезертировал и скрываюсь тут. Недоразумение сразу же выяснилось, однако меня не отпустили, а велели работать; я увидел, что во дворе у нас стоит грузовик с красным крестом, и из него, из-под брезента, выносят раненых. Солдаты — среди них были и женщины — таскали в дом тяжелые ящики, и мне велели им помогать. На воротах у нас повесили какую-то табличку: словом, в нашем доме разместился перевязочный пункт.