— Не знаю, директор, — ответил он с сожалением. — Я не изучал их досье и ничего не могу сказать об их происхождении.

— Ну, Фишер, для этого не обязательно изучать анкеты. Можно судить по внешнему виду. Приходилось ли вам встречать на Роторе людей с лицами афро, монго или хиндо? Темнокожих? С эпикантусом?

Фишер взорвался:

— Знаете, директор, сейчас не двадцатый век! — Если бы он знал, как это сделать, то выразился бы покрепче. — Я просто не обращаю внимания на подобные вещи, как, впрочем, и все на Земле. Удивлен, что слышу от вас такие слова, и полагаю, что они могли бы скомпрометировать вас, если бы о них стало известно…

— Агент Фишер, не дурите мне голову, — ответил директор, с укоризной водя из стороны в сторону корявым указательным пальцем. — Я говорю о том, что есть. Конечно, мне известно, что сейчас на Земле расовым различиям, по крайней мере внешне, внимания не уделяется.

— Только внешне? — возмутился Фишер.

— Только внешне, — холодно ответил Танаяма. — Когда земляне отправляются в поселения, они сами собой сортируются. Почему так получается, если различия между людьми не существенны? В любом поселении все жители едва ли не на одно лицо, а если обнаруживаются не такие, как все, они оказываются в меньшинстве, чувствуют себя неуютно или их заставляют чувствовать себя неуютно, а лучше всего перекочевывать в другие поселения, где таких, как они, большинство. Разве не так?

Фишер понимал, что возразить нечего. Так оно и было, внутренне он принимал всё это как данность.

— Что поделаешь, — ответил он. — Человеческая природа, каждый тянется к себе подобным… К соседям.

— Каждый, бесспорно, тянется к подобным себе. Потому что люди ненавидят и презирают тех, кто не похож на них.

— Существуют и поселения м-монго. — Фишер запнулся, понимая, что может смертельно обидеть директора — человека, оскорбить которого нетрудно и очень опасно.

Танаяма и бровью не повёл.

— Я знаю, но евро ещё совсем недавно доминировали на планете и до сих пор не могут этого позабыть.

— Остальные, возможно, тоже не могут забыть этого, и причин для ненависти у них не меньше.

— Но ведь это Ротор бежал из Солнечной системы.

— Это случилось потому, что они первыми изобрели гиперпривод.

— И отправились к ближней звезде, о которой было известно только им, звезде, которая мчится прямо к Солнечной системе и может её погубить.

— Нам неизвестно, что знали на Роторе об этой звезде.

— Вздор, они знали обо всём, — проворчал Танаяма, — и бежали, не предупредив нас.

— Директор, почтительно обращаю ваше внимание на то, что такое предположение нелогично. Если они собираются обосноваться возле звезды, которая может погубить Солнечную систему, то ведь пострадает и их собственная планетная система.

— Ну им-то будет легко спастись, стоит только понастроить достаточное количество поселений. А у нас целый мир — восемь миллиардов человек, которых придётся эвакуировать. Задача куда более трудная.

— Сколько же времени у нас остаётся?

Танаяма пожал плечами:

— Несколько тысяч лет, так мне сказали.

— Немало. Возможно, поэтому им и в голову не пришло предупреждать нас. Когда звезда приблизится, её заметят без всяких предупреждений.

— И тогда на эвакуацию останется меньше времени. Они случайно обнаружили эту звезду. Мы бы тоже не смогли её заметить, если бы не слова вашей жены и не ваша догадка — хорошая, кстати, — что искать нужно в той части неба, снимки которой отсутствуют в материалах Ротора. Они преднамеренно так поступили, чтобы мы узнали обо всём как можно позднее.

— Но, директор, зачем им было затевать всё это? Из одной только беспричинной ненависти?

— Не беспричинной. Пусть гибнет Солнечная система со всеми её многочисленными неёвро. А человечество всё начнет заново, руками одних евро. Ну? Что вы об этом думаете?

— Немыслимо… невозможно, — качнул головой Фишер.

— А почему тогда нас не предупредили?

— Что, если поначалу им самим не было известно о движении этой звезды?

— Немыслимо, невозможно, — с иронией возразил Танаяма. — Нет и не может быть другой причины — только желание видеть нашу погибель. Но мы разгадаем загадку гиперпривода, отправимся к этой новой звезде и тогда сведем с ними счёты.

Эугения Инсигна выслушала дочь и недоверчиво усмехнулась. Одно из двух: либо девчонка не в своем уме, либо ей послышалось.

— Что ты сказала, Марлена? Меня посылают на Эритро?

— Я попросила комиссара Питта, и он согласился всё устроить.

Инсигна с недоумением взглянула на дочь.

— Но почему?

Начиная раздражаться, Марлена ответила:

— Ты ведь сама сказала, что хотела бы провести точные астрономические наблюдения, а на Роторе это невозможно. Теперь можешь сделать их на Эритро. Но я уже вижу — ты ждёшь другого ответа.

— Правильно. Я хотела бы знать, почему комиссар Питт вдруг взялся за это. Я ведь неоднократно просилась туда, и всякий раз он отказывал. Ведь он никого не отпускал, кроме нескольких специалистов.

— Я просто изложила ему это дело иначе. — Марлена чуть помедлила. — Я сказала ему, что он может таким образом избавиться от тебя, — и он использовал эту возможность.

У Инсигны перехватило дыхание, и она закашлялась до слез. Наконец, переведя дух, она спросила:

— Как ты могла сказать такое?

— Потому что это правда, мама. Иначе я не стала бы этого говорить. Я слышала, что он тебе говорил, я слышала, что ты говорила о нём. Всё яснее ясного. По-моему, и ты это видишь. Ты его раздражаешь, и он не хочет ни видеть тебя, ни думать о тебе. Ты сама это знаешь.

Инсигна поджала губы.

— Знаешь что, дорогая, отныне я все свои тайны сразу буду поверять тебе. Это нелегко, но всё же лучше, чем позволять тебе копаться во мне.

Марлена опустила глаза.

— Извини, мама.

— Но я всё-таки не понимаю. Конечно, тебе не пришлось объяснять ему, что я его раздражаю. Он это и так знает. Но почему он раньше не разрешал мне отправиться на Эритро, когда я просила его об этом?

— Потому что он не желает иметь дело с Эритро и неприязнь к этому миру перевешивает нежелание видеть тебя. Но ты полетишь туда не одна. Мы полетим вместе. Ты и я.

Инсигна подалась вперёд и уперлась ладонями в стол, разделявший их.

— Нет, Молли… Марлена. Эритро — место не для тебя. И я лечу туда не навсегда. Закончу измерения и вернусь, а ты будешь ждать меня здесь.

— Я не боюсь её, мама. Неужели не ясно, что он отпускает тебя лишь потому, что заодно хочет избавиться и от меня? Поэтому-то он и согласился. Понимаешь?

Инсигна нахмурилась.

— Не понимаю, в самом деле не понимаю. Ты-то какое отношение имеешь ко всему этому?

— Когда я сказала ему, что знаю о его неприязни к нам обеим, лицо его застыло — ты знаешь, как он умеет стереть с него всякое выражение. Он знал, что я понимаю жесты и всё такое прочее, и не захотел, чтобы я прочла его мысли. Но и отсутствие всякого выражения говорит мне о многом. Видишь ли, невозможно сделать лицо абсолютно непроницаемым. Человек сам не замечает, как у него бегают глаза.

— Короче говоря, ты поняла, что он хочет отделаться и от тебя?

— Хуже — я поняла, что он боится меня.

— Почему же он тебя боится?

— Потому что не хочет, чтобы я узнала то, что он хотел бы скрыть. — Марлена вздохнула и добавила: — На меня всегда сердятся за это.

Инсигна кивнула:

— И я понимаю почему. Ты заставляешь людей ощущать себя голыми — умственно, так сказать. Словно холодный ветер, пронизываешь их мозг. — Она пристально взглянула на дочь. — Иногда я тоже так себя чувствую. Теперь мне уже кажется, что ты смущала меня, когда была ещё совсем маленькой. Тогда я уверяла себя, что это потому, что ты у меня просто чрезвычайно ум…

— Так и есть, — перебила её Марлена.

— Да, конечно, но в тебе кроется нечто большее — только тогда я этого не замечала. Скажи мне, эта тема разговора тебя не смущает?