— Резонный вопрос, коллега. А почему не было дельтаплана в древнем Риме? И даже в древней Японии где были и бамбук, и тончайший шелк, не уступавший по прочности болоньевым тканям? Дельтаплан появился лишь после того, как полет аппаратов тяжелее воздуха стал привычен… Я ответил на ваш вопрос?

Вся человеческая культура, — продолжал мистер Боб, — есть результат пресуществления воображаемого. Это мучительный и не всегда успешный процесс. Разбиваются опытные образцы самолетов. Рушатся плохо воображаемые архитектурные сооружения. Не получаются стихи, не всегда и не сразу воспринимается новая музыка.

Творцам (а точнее сказать: чудотворцам) приходится сражаться не столько с Природой, сколько с инерцией человеческого мышления. И, прежде чем стать электрическим разрядом, огненное копье какого-то из богов успело убить Ри-мана…

Но бывают периоды в истории человечества, когда эта инерция ослабевает. В начале века имели огромный успех у публики спириты и оккультисты. И есть оснований полагать, что далеко не все они были мошенниками. Столы вертелись, коллеги! Духи великих людей являлись! Другое дело, что интеллект Бонапартова духа наверняка соответствовал интеллекту медиума…

И не только отдельные элементы культуры есть результат этого процесса. Сама человеческая история, наше будущее, а возможно, и прошлое — не исключение. В свое время господин Маркс попытался вообразить справедливое устройство общества. Не мне вам рассказывать, насколько успешной оказалась его попытка.

Этим политическим выпадом мистер Боб завершил свою лекцию — но должного отпора, как и следовало ожидать, не получил.

Лишь Главный Уфолог Страны остался недоволен и не скрывал этого. Да еще, наверное, Телепат, который так и просидел всю лекцию, спрятав лицо в ладони и время от времени печально взглядывая сквозь пальцы на доктора социопсихологии… Обоих явно донимал один и тот же вопрос: Теория Пресуществления Воображаемого объясняла все чудеса Зоны, кроме последнего: внезапного исчезновения чудес в ночь с двадцать первого на двадцать второе. Это даже Леониду было понятно — хотя все эти гуманоиды, шары, “двойные ромбы” и прочее “кино пришельцев” были ему до лампочки. Равно как и насквозь идеалистическая концепция профессора из Вашингтона.

Главный Уфолог уже собрался было задать свой вопрос, но мистер Боб его опередил. Вопрос он сформулировал сам, а ответ предложил поискать коллегам. В семь часов утра мистер Боб выслушает его гипотезы. Любые, самые сумасбродные и не обязательно вытекающие из его теории. Его заинтересовала эта загадка, и он не прочь испробовать на ней свои методики. А поскольку методики базируются на статанализе, то нужна статистическая подборка гипотез. Кажется, этого еще никто не пытался проделать: объективно оценить достоверность гипотетической информации, — и коллеги имеют шанс разделить с ним славу научного приоритета.

— А филиал Института Гэллапа, который я здесь представляю, — заявил он, — готов оплатить ваше участие в моих исследованиях. Долларами.

Ворочаясь в палатке и пытаясь уснуть, Леонид размышлял о паломниках. Он вчуже сочувствовал им, убившим свои отпуска и ничего не обнаружившим в Зоне. Доллары, конечно, должны их утешить. Гонорар за крушение надежд…

Нет, все это было не так просто. Доллары — долларами, но и в теории мистера Боба тоже было нечто весьма утешительное. При всей ее антинаучности. Она даже Леониду чем-то понравилась. Правда, ему не хотелось бы в этом признаваться, но теперь, почти во сне — можно. Идеализм чистейшей воды, а вот — понравилась.

Может быть, простотой.

А может быть — наоборот. Ибо не так уж она и проста, если разобраться.

Он стал разбираться.

В пришельцев Леонид не верил, и в Бога тоже, но в неверии своем был нетверд. Это было бы слишком мало — не верить. Или, наоборот, верить. Слишком мало и слишком просто, а природа не терпит простоты. Человек — часть природы, и как бы он ни стремился упрощать свои представления, его интуитивно тянет к сложному.

Знание сложнее, чем вера или неверие, — и даже фанаты от уфологии пытаются облечь свою веру в некое подобие знания: изучают, систематизируют, строят гипотезы. Так древние схоласты, пытаясь уйти от простой веры в существование ангелов, исчисляли их количество на острие иглы… Мистер Боб тоже нашел свою линию поведения: он оценивает достоверность, усложняя тем самым простенькую схему “верю — не верю”. А Леонид, чтобы не осциллировать между этими двумя полюсами, закрепился на третьей позиции: “наплевать”. Третья точка — еще одно измерение. “Там, где ты ничего не можешь, ты не должен ничего хотеть”.

Наверное, это все-таки обидно — ничего не хотеть. Даже там, где ты ничего не можешь. Наверное, поэтому Теория Пресуществления Воображаемого Леониду понравилась. Все-таки, равнодушие не выход из простоты. “Верю — не верю — наплевать”. Три точки. Плоскость. В английском языке плоскость и пошлость обозначаются одним и тем же словом. А теория — даже если она неверна — уже выход из плоскости. Из простоты. Заблуждение — это не просто. Заблудиться можно в лесу — так ведь он не плоский! На равнине можно заблудиться — так ведь и она не плоская. Она круглая, и ориентиры скрыты за горизонтом. Или в тумане, который тоже объемен…

Но это — для Леонида, которому было наплевать. Паломники же (по крайней мере, большинство из них) примитивнее на целое измерение. Они верят, и теория для них — слабое утешение. Вот мистер Боб и подкрепил ее долларами…

Вернувшись к этому глубоко материалистическому выводу. Леонид уснул.

Ему приснилось, что он стоит в очереди в кассу за своими ста шестьюдесятью плюс поясной, чплюс северная надбавка — итого триста пятьдесят два, минус налог, плюс премия, которая этот налог слегка перекроет, — и сон был в руку. Мистер Боб расплачивался с паломниками за участие в его исследованиях. Гвалт возле палатки стоял почти такой же, как в стройконторе № 4 в день получки.

Прихватив полотенце и мыльницу, Леонид выбрался из палатки, обошел сгрудившихся вокруг мистера Боба “коллег” (мистер Боб выкликал их по своему списку, а они протискивались) и побрел к реке. Был уже полдень или около того, погода, как и все эти дни в Зоне, стояла солнечная — лишь два или три перистых облачка на горизонте. Сухие стебли скошенной травы покалывали босые ступни; приятный ветерок с реки освежал лицо. А Леониду почему-то мерещились молнии, ливень, мокрые листья навстречу…

Кто-то его догонял, и, оглянувшись, он увидел, что это был Телепат. Он брел чуть быстрее, чем Леонид, и со странным выражением на лице разглядывал не наши денежные знаки. Держал эти три или четыре бумажки веером, как игральные карты, и смотрел на них, свесив голову вперед и к левому плечу. То ли недоумевал, то ли брезговал.

Когда Леонид уже отворачивался, Телепат внезапно брызнул на него одним глазом (почти как давеча на мистера Боба) и негромко, но так, чтобы Леониду было слышно, проговорил:

— Иудины деньги…

Это Леонида не могло касаться и, он ускорил шаги. Но Телепат, убедившись, что Леонид услышал то, что должен был услышать, окликнул его:

— Эй… товарищ! — а когда Леонид все-таки не обернулся, возвысил голос: — Гражданин! Ведь это невежливо.

Пришлось оглянуться. Телепат стоял, широко расставив ноги, на ощупь засовывал доллары в карман обтерханных вельветовых штанов (было в его стойке что-то ковбойское) и сверлил Леонида своим “сквозным” взглядом.

— Скажите, пожалуйста, — произнес он очень и очень вежливо, — если это, конечно, не секрет: вы что-нибудь ощущаете?

— Не понял, — сказал Леонид, настораживаясь.

— Ну, вот было чудо, — серьезно объяснил Телепат. — Вы о нем узнали, посмотрели на него — и чуда не стало… В этот момент вы что-нибудь ощущаете? Сожаление. Неловкость. Или, может быть, наоборот — радость… А?

— Я вас не понимаю, — повторил Леонид.

— Значит, тауматафия — это даже не болезнь? — задумчиво и как бы уже про себя продолжал Телепат. — Значит, это просто способ существования? Как творчество, только наоборот. Строители и саперы. Врачи и убийцы. Чудотворцы и тауматафы…