Это с одной стороны.

Допив кофе, Леонид обнаружил на столике пепельницу и, приятно удивившись, закурил. Зря он, оказывается, брезговал этим подвальчиком во время командировок. Уютно, и даже очень.

Итак: Каратян, Разметов, Чугунец… Каратян — это масса новых интересных анекдотов (преимущественно медицинских) и книг (преимущественно детективов). Разметов — это подробная информация обо всех премьерах и гастролях — причем не только информация, но и билеты, даже в кукольный. А Чугунец… в конце концов, что сейчас можно достать, кроме самогона?

Это с другой стороны.

А четвертой альтернативы все равно нет.

Полупустой поначалу подвальчик стал наполняться. У стойки образовалась очередь, и оттуда на Леонида косились: чашка перед ним была пуста, и он зря занимал место. Пришлось придавить окурок в пепельнице, положить на стул свой дипломат и встать в очередь за новой порцией кофе. Некто внушительный и атлетически сложенный, судя по ухваткам — завсегдатай, попытался его оттеснить, но не тут-то было. Тогда завсегдатай оттеснил стоявшего перед Леонидом — но не остался в очереди, а поднырнул под стойку и мимо кивнувшего ему официанта проследовал на кухню, развязно покачивая на мизинце пузатый металлический дипломат, который при его росте казался игрушечным.

Леонид осуждающе хмыкнул в мускулистую спину, обтянутую легкомысленной сеточкой. Кооператив…

Четвертой альтернативы нет, но можно действовать по методу союзного правительства — скомпилировать четвертое решение из трех взаимоисключающих. Например так: по двое суток у каждого, причем начать с билетов, а политику — на десерт. Самое то.

Высвободив левую руку, прижатую очередью к стойке, Леонид глянул на экранчик своего “Левиса” (Двухдолларовая гонконгская халтура, которую Мариша прошлым летом оторвала на симферопольском толчке всего за сорок рублей). Восемнадцать двадцать две, понедельник, 20 августа. Не проверял уже недели полторы — значит, спешат минуты на три, не меньше, но это неважно. Разметов, наверное, будет дома лишь после семи, ехать к нему полчаса — время есть. Надо его убить.

Четвертая альтернатива обнаружилась через двадцать неспешно убитых минут, когда Леонид допивал вторую чашку кофе — на этот раз без сахара, но с сигаретой. Чья-то рука возникла над его правым плечом, бесцеремонно отобрала сигарету и воткнула ее в пепельницу. Леонид обернулся: это был тот самый атлет с игрушечным дипломатом. Завсегдатай. Лицо его (с крупными, как и все в нем, чертами) было непрошибаемо серьезным, почти равнодушным, но почему-то фальшивым. На всякий случай Леонид оглядел подвальчик: курили почти все.

— В чем дело? — сухо осведомился он.

— Пошли. — Атлет возложил руку ему на плечо. В голосе тоже была какая-то фальшь.

— Не понял, — сказал Леонид и покосился на руку.

— Во дает! — радостно заявил атлет и внезапно растворил пасть в очень знакомой улыбке. Улыбка была настоящая. — Не узнаешь?!

В конце концов Леонид его, конечно, узнал, хотя по сути это было повторным знакомством.

Когда они виделись в последний раз, берега Муравлев был пятикурсником и возглавлял что-то там в художественной самодеятельности, а выпускник того же самого физтеха Леонид Ивлев, отинженерив полтора года в закрытом НИИ, был кооптирован в состав обкома комсомола и брошен на организацию культурно-зрелищных мероприятий. Там, в закулисьях институтских ДК и на просмотровых комиссиях, они и встречались — накоротке, но почти регулярно.

Далеко не все, что предлагал комиссии Муравлевский коллектив, можно было выпустить на сцену. Даже на студенческую сцену. Иногда Леониду казалось: поставь Муравлев шекспировскую драму (ну, хоть “Ричарда III”) — так и она в его интерпретации окажется антисоветским фарсом. Теперь это, конечно, обычное дело, но тогда… Тогда инструктор обкомола Ивлев облегченно вздохнул, узнав, что Муравлев распределен в Новосибирск. Это означало, что студенческий коллектив с подозрительно невнятным названием “Смехарин” спокойно канет в небытие — и даже без его, инструктора Ивлева, помощи. Так оно и вышло, потому что второго Муравлева в природе не существовало.

За тринадцать лет Сергей остепенился, но отнюдь не посолиднел. Ни внешне, ни, тем более, внутри.

Кандидатскую он защитил в Новое попреком академгородке, а применять свои теории почему-то решил в Усть-Ушайске, где никогда никаких работ по его профилю не велось. “По методу О’Генри, — объяснил он. — Продаю башмаки там, где все привыкли ходить босиком!” И, разумеется, продал, после чего скатился до простого инженера в собственной лаборатории. Впрочем, семья и квартира, остались при нем, а что еще человеку надо? Теперь Мурадлев замышлял не то кооператив, не то совместное предприятие для “фабрикации гениальных идей”.

Квартиру он получил невероятно простым способом, подняв при этом на ноги весь обком: выписал из Чикаго специалиста по плазмотронной технике и на торжественной встрече, в присутствии зав. отделом науки, пригласил его к себе в гости “на ближайшую среду”. “А где вы живете?” — на всякий случай поинтересовался зав. отделом (вполголоса). Время было смутное, междуцарственное, а специалист из Чикаго был первым американцем на берегах Ушая. “В общежитии”, — вполголоса же ответствовал Муравлев. Во вторник бригада грузчиков уже перетаскивала в новую Муравлевскую квартиру его старый диван, кроватку Насти-Второй, письменный стол и финскую “гостиную”, отпущенную ему в кредит.

Насте-Второй тогда было ровно полгода, а сейчас без четверти семь…

— Восемь, — поправил Леонид.

— Ле-ет! — протянул Муравлев. — Лет, а не часов: я про свою дочку говорю, про Настю-Вторую.

— А-а… А кто такая Настя-Первая?

— Она меня бережет, — загадочно произнес Муравлев и поведал историю своей женитьбы.

Женился он тоже не как люди женятся: у него как раз кончалась командировка в Харьков, а Настя-Первая (тогда еще просто Настя) как раз дежурила в Харьковском медвытрезвителе. Утром они прямиком из этого учреждения отправились в загс, а вечером того же дня Муравлев купил второй билет до Усть-Ушайска — для Насти. Спустя неделю к ним в общежитие нагрянула теща (тоже милиционер) с твердым намерением учинить скандал. Целый месяц — вплоть до официальной регистрации, которую сама же помогла ускорить, — она прожила в комнате коменданта и отбыла восвояси, очень довольная…

Все это и многое другое Леонид узнал, пока они тряслись в переполненном неторопливом “экспрессе”. Знай он все это раньше, он постарался бы ограничиться двумя фразами в том подвальчике и рвануть к Разметову, а то и обратно в аэропорт. Непредсказуемое чревато — а Муравлев был сама непредсказуемость… Но теперь удирать было бы, во-первых, невежливо, а во-вторых, поздно: девятнадцать пятьдесят две…

— Ну-ка, покажи! — Муравлев отобрал у него “Левис” и стал поочередно нажимать все четыре кнопки… — А почему не играет?

— Там кнопку заедает, — сказал Леонид.

— Давно?

— Всегда.

— Ясно. — Сергей ногтем отщелкнул крышку, ногтем же подцепил и извлек внутренности и булавкой от значка с Ельциным поковырял кнопку изнутри.

— Барахло, — сказал он, собрав, наконец, часы и возвращая их Леониду. Они на весь автобус вопили что-то похожее на “Гаудеамус”. — Спрячь в карман, — посоветовал Муравлев. — И больше не вынимай: Боб увидит — запрезирает.

— Кто запрезирает?

— Уилки У.Роджерс, он же мистер Боб, профессор из Вашингтона. Думаешь, куда я тебя везу?

— Я почему-то думал, что к себе домой…

— Правильно, ко мне домой, познакомиться с Бобом.

— А…

— А ночевать будешь у меня. Всю неделю.

— Спасибо.

— Не за что. Я до сентября в разводе, квартира пустая.

— В разводе?

— Ну, отдыхает моя ди-Настия! А мне отпуска не дали.

— Почему?

— Потому что я не просил.

Новое дело, подумал Леонид. Какой-то мистер Боб из Вашингтона, да еще профессор. Зачем американскому профессору знакомиться с советским инженером по технике безопасности?.. Впрочем, если как следует вспомнить, Муравлев всегда был легок и щедр на самые неожиданные контакты. Знакомиться и знакомить — его не вполне осознаваемая страсть, талант и образ жизни.