– Милорд, – сказал он, потом с извиняющимся видом повернулся к жюри и прибавил: – Господа присяжные.

В зале воцарилась такая тишина, что как-то неожиданно стали слышны звуки улицы и поскрипывание карандашей репортеров.

– Я сомневаюсь в том, что мои слова могут иметь какое-либо значение или что-нибудь изменить, – продолжил он. – Но не потому, что я предполагаю, будто вы уже признали меня виновным, не имея на то бесспорных и убедительных доказательств. Я в долгу перед господином адвокатом обвинения, – он поклонился внимательно наблюдавшему за ним обвинителю, – за то, что он избавил меня от необходимости произносить те банальности, которые, как я боялся, омрачат этот суд. Он не стал обелять казненного нами человека или оправдывать его страшные, отвратительные преступления.

Напротив, он очень четко обрисовал, в каком положении нахожусь я по отношению к закону, и я полностью согласен со всем, что он сказал. Несовершенства закона громадны, и я понимаю, что при нынешнем устройстве общества невозможно переиначить закон так, чтобы те преступники, с которыми имеем дело мы, наказывались по заслугам государством. Я не сетую на судьбу за то, что оказался здесь. Когда я только брался за выполнение своей миссии, я понимал, на что иду, потому что, – тут он улыбнулся повернутым к нему лицам присяжных, – я тоже разбираюсь в вопросах права… Как и в других науках.

Кое-кто полагает, что я сгораю от страстного желания изменить законы этой страны. Это не так. Незыблемые законы, не гибкие по своей структуре, не могут быть приспособлены к особенностям того или иного дела, тем более к делам наподобие того, что разбирается сейчас. У Англии хорошие законы, мудрые, справедливые и объективные. Какая нужна еще похвала, если я признаю тот факт, что эти законы требуют лишить меня жизни, и соглашаюсь с правосудием, которое обрекает меня на смерть?

И все же, когда я снова окажусь на свободе, – без тени смущения продолжил он, – я не сойду со своей дороги, потому что внутри меня есть нечто, четко указывающее мне, к чему я должен стремиться и каково мое предназначение в этом мире. Если вы скажете, что, выбирая и наказывая одного человека из тысяч, заслуживающих его, что, ступая лишь на самый краешек мира преступников, я сам поступаю несправедливо, ибо действую избирательно, я отвечу, что с каждым казненным нами человеком сотни других, преисполнившись ужаса, задумаются, прежде чем свернуть с прямой дороги. Одна смерть спасает сотни жизней. И если вы серьезно спросите меня, сумел ли я изменить человечество к лучшему, я так же серьезно отвечу: да!

Все это время Манфред говорил, обращаясь к судье.

– Было бы безумием ожидать, что цивилизованная страна вновь обратится к варварскому обычаю карать смертью за любое преступление, и я не сомневаюсь, что у вас не возникло мысли, будто я когда-либо призывал вернуться в эти темные времена – с моей стороны подобное сомнение было бы оскорбительным по отношению к вам. Но дело в том, что возникло новое ложное представление о материальной сущности человека. Его сторонники, похоже, попросту утратили чувство равновесия. Они возвели в ранг религии страх боли, забыли, что эпоха торжества разума еще не наступила, и что люди, которые от животных отличаются только лишь внешним видом, так же как животные, поддаются дрессировке, в них тоже заложен природный страх смерти… Человек более всего восприимчив к методам, которые ставят под угрозу его благосостояние или жизнь.

Он выбросил руку в сторону судьи.

– Вы, милорд, – воскликнул он, – можете вы приговорить к порке негодяя, избившего до полусмерти другого человека, не вызвав тайного недовольства мужчин и женщин, которые физическую боль ставят превыше всего – чести, патриотизма, правосудия? Вы можете приговорить к смерти за жестокое убийство, чтобы тысячи порождений нашего времени не забéгали в разные стороны, как муравьи, не подняли вой, требуя его освобождения? Чтобы не зазвучал хор сочувствующих голосов тех, кого не тронула страшная судьба его жертвы? «Когда один человек лишает жизни другого, – вопят они, – это происходит стихийно, по воле сил природы. Но когда человеку по закону выносится смертный приговор, это ли не истинное убийство?» – так считают они. Поэтому я и не жду, что кто-то одобрит методы «Четверых благочестивых». Мы олицетворяли закон, наши казни были скорыми. Если хотите, мы были убийцами. Да, согласно духу и букве английского закона, мы были убийцами. Я признаю справедливость признания меня виновным. И я не собираюсь умалять своей вины. Поступок свой в ваших глазах я оправдать не могу, но сам я свои действия считаю оправданными.

Он сел.

Один из барристеров пригнулся к уху обвинителя и прошептал:

– Что думаете?

Сэр Уильям покачал головой.

– Не знаю, что и сказать, – в отчаянии ответил он.

В судебных анналах мало найдется примеров, когда последнее слово судьи было еще короче.

Присяжным следует согласиться с тем фактом, что подсудимый действительно совершил преступление, в котором его обвиняют, и никакие другие обстоятельства данного дела не должны повлиять на принимаемое решение. Виновен ли человек, находящийся на скамье подсудимых, в убийстве Сэмюеля Липски?

Не удаляясь на совещание, жюри единогласно постановило:

– Виновен!

Те, кто был привычен к подобным сценам, заметили, что судья не произнес проникновенных строгих слов, которыми обычно сопровождал вынесение смертного приговора, и вообще говорил ровным, лишенным интонаций голосом.

– Может, он рассчитывает на помилование или еще что-то, но судья явно уверен, что этот Манфред не будет казнен, – сказал Гарретт. – А это последнее выступление? Смех да и только.

– Кстати, – сказал его спутник, когда они медленно вместе с толпой шли к выходу, – что это за франт явился под конец и сел недалеко от нас?

– Это был его высочество принц Эскуриальский, – ответил Чарльз. – Он недавно в Лондоне, проводит здесь медовый месяц.

– А, слышал про него, – протянул Джимми. – Но перед тем, как мы вышли, я услышал, как он говорит с шерифом, и меня удивило, что его голос показался мне знакомым.

– Да, мне тоже так показалось, – осторожно произнес Чарльз… Он был настолько осторожен, что своему редактору даже словом не обмолвился о том, что загадочный свидетель в маске, выступавший в защиту Джорджа Манфреда, оказался не кем иным, как его королевским высочеством.

Сразу после суда Манфреда отправили обратно в Уондзуорт. Начальник тюрьмы встретил хмурым взглядом машину, в которой привезли арестованного и ее сопровождение, когда они въезжали в мрачный тюремный двор.

– Вам что-нибудь нужно? – спросил он Манфреда, когда позже вечером зашел в его камеру.

– Сигару, – ответил тот, и начальник тюрьмы открыл перед ним портсигар. Пока Манфред внимательно выбирал сигару, главный тюремщик удивленно наблюдал за ним.

– Странный вы человек, – вымолвил он.

– Приходится, – услышал он в ответ. – Ведь мне предстоит суровое испытание, и если бы не необычность, его можно было бы даже назвать страшным.

– Разумеется, будет подано прошение о помиловании, – предположил майор.

– Нет! – рассмеялся Манфред. – Я постарался сделать так, чтобы этого не случилось. Немного убийственной сатиры… Хотя, надеюсь, я не сильно обескуражил «рационалистов», которым сделал столь щедрое посмертное пожертвование.

– Вы поразительный человек, – изумленно повторил его собеседник. – Кстати, Манфред, а какую роль в вашем освобождении играет дама?

– Дама? – неподдельно удивился Манфред.

– Да, женщина, которая бродит вокруг моей тюрьмы, дама во всем черном и, если верить моему старшему надзирателю, очень красивая.

– Ах, эта женщина, – протянул Манфред, и на лицо его наползла туча. – А я надеялся, что она уехала…

Он надолго задумался.

– Если вы с ней знакомы, мне несложно устроить вам встречу, – предложил начальник тюрьмы.