– Я не лучше и не хуже их, – с вызовом бросила она.

– Когда закончится это безумие, вы будете лучше их, – с серьезным видом возразил он. – Когда вы поймете, что созданы не для того, чтобы положить свою молодую жизнь на алтарь анархизма.

Он подался вперед, взял ее безвольную руку и накрыл своей ладонью.

– Дитя мое, вы должны оставить это занятие, – мягко сказал он. – Забудьте о своем кошмарном прошлом… Просто выбросьте его из головы, считайте, что Красной сотни никогда не существовало.

Она не отдернула руки и не стала сдерживать слезы, которые выступили на глазах. Что-то проникло в ее душу… какое-то влияние, не поддающееся ни описанию, ни определению, какой-то чудесный элемент, который растворил то, что было прочнее гранита и стали, расплавил то, что она считала своим сердцем, из-за чего ее разом покинули силы, и она задрожала всем телом.

– Мария, если вы знаете, что такое материнская любовь, – каким же мягким был его тихий голос! – подумайте: вы когда-нибудь понимали, чем для вашей матери была ваша хрупкая маленькая жизнь? Какой она видела вас в будущем? На какие страдания она шла ради вас? И все это ради чего? Ради того, чтобы руки, которые она целовала, проливали человеческую кровь? Неужели она молила Бога, чтобы он укрепил ваше здоровье и очистил душу, только лишь ради того, чтобы дары его были прокляты этим прекрасным миром?

По-отцовски ласково он привлек ее к себе, и она, упав перед ним на колени, прижалась мокрым от слез лицом к его груди.

Его крепкие руки обняли девушку, он погладил ее волосы.

– Я скверная женщина, – сквозь слезы пролепетала она. – Скверная! Скверная!..

– Тише, – печально промолвил он. – Давайте судить о скверне не по поступкам нашим, а по намерениям, пусть даже их считают ошибочными, пусть даже они противоречат законам.

Но слезы душили ее все сильнее, и она вцепилась в него обеими руками, как будто боялась, что он сейчас встанет и уйдет.

Он говорил с ней, как с испуганным ребенком, журил ее, мягко подтрунивал, и постепенно она успокаивалась. Наконец она подняла заплаканное, в красных пятнах лицо.

– Я хочу сказать… – дрожащим голосом произнесла она. – Я… я… Нет, я не могу! – И она низко опустила голову.

Потом, собравшись с силами, она снова подняла голову и ищущим взглядом посмотрела ему прямо в глаза.

– Если бы я попросила вас… Если бы я стала умолять вас сделать для меня что-то, вы бы сделали это?

Молча глядя на нее, он улыбнулся.

– Я знаю, вы прошли через многое. Вы убивали… Да, да, позвольте мне договорить! Я знаю, вам больно это слышать, но я должна это сказать.

– Да, – просто сказал он. – Я убивал.

– Вы… испытывали жалость, когда убивали?

Он покачал головой.

– Но вы должны были! – воскликнула она, и боль, появившаяся в этот миг в ее глазах, тронула какую-то струну его души. – Должны были, если думали, что можете, убив тело, спасти душу.

Он снова покачал головой.

– Да, да, – прошептала она, попыталась сказать что-то еще, но не смогла. Дважды она хотела заговорить, и дважды голос отказывал ей. Тогда она медленно отстранилась, упершись руками в его грудь, и села перед ним на пол. Губы ее были чуть приоткрыты, грудь взволнованно вздымалась.

– Убейте меня, – выдохнула она, – потому что я выдала вас полиции.

Но он все так же сидел в глубоком кресле не шевелясь, словно каждый мускул его тела был расслаблен.

– Вы слышите? – сердито вскричала она. – Я предала вас, потому что… мне кажется… я люблю вас… Но я… я не понимала этого. Не понимала! Я вас так ненавидела, что жалела вас и… и я думала о вас не переставая!

По той боли, которая появилась в его глазах, она поняла, чего ему стоило слышать такие слова. Но каким-то непостижимым образом она почувствовала, что предательство ее причинило ему меньше всего боли.

– Я никогда себе в этом не признавалась, – прошептала она. – Даже в самым потаенных мыслях… И все же это было там, внутри меня, все это время ждало выхода… И теперь мне стало легче… Хоть вы умрете, хоть отныне каждый час моего существования будет приносить мне неимоверную боль. Но мне стало легче, я счастлива, что сказала это, я счастлива так, как даже не могла себе представить… Я часто удивлялась, почему я запомнила вас, почему все время думала о вас, почему видела вас в каждом своем сне. Мне казалось, потому что я ненавидела вас, потому что хотела вас убить, хотела, чтобы ваша жизнь оказалась в моих руках… Но только сейчас я поняла… Я поняла.

Продолжая сидеть на полу, она раскачивалась из стороны в сторону, прижимая к себе сжатые кулаки.

– Вы молчите?! – воскликнула она. – Неужели вы не понимаете, любимый мой? Я отдала вас в руки полиции, потому что… О Боже! Потому что я люблю вас! Я это знаю точно!

Он наклонился, протянул к ней руки, и она прильнула к нему всхлипывая.

– Мария, девочка моя, – прошептал он, и она увидела, каким бледным стало его лицо. – Мы с вами не имеем права говорить о любви. Вы должны забыть об этом. Пусть это будет концом страшного сна, после которого вы проснетесь. Продолжайте жить, живите новой жизнью. Жизнью, в которой распускаются цветы и поют птицы, жизнью, в которой есть мир и покой.

Но теперь у нее была только одна мысль – грозящая ему опасность.

– Они уже внизу, – простонала она. – Это я привела их сюда, рассказала, где вы живете.

Манфред, глядя ей прямо в глаза, улыбнулся.

– Я знаю, – тихо произнес он.

Девушка посмотрела на него недоверчиво.

– Знаете? – медленно проговорила она.

– Да. Когда вы пришли, – он кивнул на пепел от сожженных бумаг в камине, – я обо всем догадался.

Подойдя к окну, он едва заметно кивнул, удовлетворенный увиденным. Потом вернулся к девушке, которая все еще сидела на полу, взял за плечи и поднял на ноги. Она покачнулась, но его руки поддержали ее.

Он прислушивался. Внизу хлопнула дверь.

– Вы должны забыть обо мне, – снова сказал он.

Она слабо покачала головой, губы ее задрожали.

– Спаси и сохрани вас Бог, – искренне произнес он и поцеловал ее.

После этого он повернулся и встретился взглядом с Фалмутом.

– Джордж Манфред, – строго сказал полицейский, но в следующий миг в недоумении посмотрел на девушку.

– Да, это мое имя, – спокойно отозвался Манфред. – Вы – инспектор Фалмут.

– Суперинтендант, – поправил его полицейский.

– Прошу прощения, – сказал Манфред.

– Я арестовываю вас, – твердым голосом произнес Фалмут, – по подозрению в причастности к преступной организации, известной как «Четверо благочестивых», и, соответственно, к совершению следующих преступлений…

– Не стоит, перечисление займет слишком много времени, – учтиво произнес Манфред и вытянул перед собой руки. Впервые в своей жизни он почувствовал холодное прикосновение стали к запястьям.

Человек, который надел на него наручники, от волнения сделал это не совсем правильно. Манфред, с интересом осмотрев оковы, поднял руки.

– Не до конца защелкнуты, – сказал он.

А потом, когда полицейские окружили его тесным кольцом, он повернулся к девушке и улыбнулся.

– Кто знает, какие счастливые дни ждут нас обоих? – тихо и спокойно промолвил он.

После этого его увели.

Чарльз Гарретт, превосходный журналист, дописал последнее предложение статьи о недавнем концерте, на котором один из министров удивил публику исполнением трогательной баллады. Статья задумывалась как легкая и веселая, но писалось тяжело, потому что ситуация эта сама по себе была настолько нелепой и смешной, что выискивать в ней еще и какой-то скрытый юмор было ох как непросто. И все же он справился с этой работой, и толстая пачка исписанных бумаг легла на стол помощника главного редактора. Чарльз писал в среднем по дюжине слов на странице, поэтому на вышедший из-под его пера рассказ в полстолбца бумаги ушло, как на трехтомный роман.

Чарльз остановился, чтобы пожурить редакторского курьера, который недавно доставил письмо не по адресу, заглянул в пару тихих кабинетов, проверить, «есть ли кто живой», после чего, подходя к двери с плащом и тростью в руках, задержался у стрекочущего телетайпа. Он посмотрел через защитное стекло печатающего механизма и не без интереса стал читать поступающее сообщение из Тегерана: