– Мне тоже, – искренне произнес сыщик, поскольку знал, что его шеф сейчас говорил о безопасности тех людей, которых он по долгу службы обязан был арестовать. Брови комиссара задумчиво сдвинулись.

– Второй… – медленно произнес он. – А каким образом «Четверо благочестивых» вообще узнали, сколько человек было замешано в этом… И как это они их выследили?.. И кто третий?.. Господи, голова идет кругом! Начнешь думать о таких вопросах – можно и сна лишиться.

Ответ на один из этих вопросов комиссар мог получить в тот же вечер, но доложили ему об этом лишь в три часа утра. Третьим человеком был фон Даноп. Не подозревая о судьбе своих коллег-террористов, он был полон решимости закончить этот день чем-то выдающимся.

Вид толпы у здания театра породил к жизни целый калейдоскоп идей, но он отринул их. Здесь было слишком людно, поэтому шанс на спасение был минимальным. Эти англичане, когда собираются толпой, не теряют головы, их не приводит в ужас неожиданный шум, вид дыма и корчащихся на земле тел. Фон Даноп не причислял себя к поклонникам славной героической смерти. Да, он мечтал о славе, но считал, что чем меньше риск, тем большей славы он заслуживает. Это было его искреннее убеждение.

Какую-то минуту он простоял у гостиницы «Риц», наблюдая за выходящими из нее людьми и отъезжающими машинами, в которых эти денежные мешки разъезжались по театрам. Один по-военному подтянутый господин с седыми усами в сопровождении неприметного, но зорко поглядывающего по сторонам мужчины, привлек к себе внимание анархиста. На какой-то миг их взгляды встретились.

– Кто бы это мог быть? – спросил комиссар, садясь в такси. – Что-то мне его лицо знакомо.

– И я его уже где-то видел, – кивнул Фалмут. – Но я не поеду с вами, сэр… У меня еще в этих краях одно дельце есть.

Дальнейшее времяпрепровождение фон Данопа оказалось не таким уж уединенным, как ему хотелось, поскольку в ту минуту у него появился соглядатай, которого он не заметил и который весь вечер не спускал с него глаз. Ближе к ночи соглядатаев стало двое, в одиннадцать их было трое, а без четверти двенадцать, когда фон Даноп наконец определился с местом и размахом своего деяния и вышел на Брук-стрит, он, к своему недовольству, заметил, что вокруг него вьется множество людей. И все же он не придал этому значения и ничего не заподозрил. У него не вызвали подозрения ни бродяга, шатающийся по тротуару и заглядывающий в лужи у бордюра в поисках сигарного окурка, ни двое мужчин в клетчатых костюмах, которые громко спорили, сравнивая достоинства фаворитов Дерби. Не обратил он внимания и на усталого носильщика, бредущего домой с мешком в руках и трубкой во рту, и на еще одного чисто выбритого мужчину во фраке…

У министра внутренних дел на Баркли-сквер был свой дом, и фон Даноп прекрасно знал его номер. Он чуть замедлил шаг, чтобы дать идущему за ним человеку во фраке пройти мимо. Ярдах в пятидесяти очень медленно ехало такси, но, хоть это и было рискованно, с его присутствием он смирился. Это такси преследовало его на протяжении последнего часа, только он этого не знал.

Он опустил руку в карман пальто и вынул адскую машинку особой конструкции. Это было одно из гениальных произведений Калвери, своего рода эксперимент, по крайней мере так назвал его руководитель в письме, на котором как всегда стояла почтовая отметка «Рига». Большим пальцем он нашел крошечную клавишу, которая включала механизм, и надавил на нее.

Потом он скользнул к двери дома № 196 и поставил бомбу. На все ушло не больше секунды, и, насколько он мог судить, ни одна живая душа не заметила, что он сходил с дороги. На тротуар фон Даноп вернулся очень быстро. Но едва он ступил обратно, какой-то мужчина бросился к нему через дорогу с криком «Сдавайтесь!», слева в его сторону ринулись двое джентльменов, а мужчина во фраке принялся свистеть в свисток.

Его песенка была спета, он понимал это. Оставался лишь один шанс на спасение – другая сторона улицы, как будто свободная. Он резко развернулся и со всех ног бросился бежать. Ему казалось, что топот преследователей раздается у него прямо за спиной. Беглец весь превратился в слух. Он услышал, как одна пара ног чуть замедлила движение и взбежала по ступеням 196 дома. На ходу террорист обернулся. Его догоняли. Тогда он развернулся всем телом и выстрелил три раза. Кто-то упал, он успел это заметить, но в тот же самый миг прямо перед ним откуда-то из тени вынырнул рослый полицейский, обхватил его за талию обеими руками и повалил на землю.

– Держите его! – закричал Фалмут, подбегая. Тяжело дыша, за ним подоспел и ночной бродяга. У оборванца оказались умелые руки – стальные браслеты защелкнулись на запястьях фон Данопа за какую-то долю секунды. Он же первым и заметил некоторую расслабленность плененного.

– Что это! – воскликнул он удивленно и поднял руку. – Кто-нибудь, посветите.

К этому времени вокруг уже собралось полдюжины полицейских и неминуемая толпа зевак. Лучи нескольких полицейских фонарей сфокусировались на руке сыщика. Она была красной от крови. Фалмут выхватил у кого-то фонарь и посветил на лицо террориста.

Одного взгляда оказалось достаточно. Преступник был мертв. В боку его торчал нож, на рукоятку которого была нанизана записка.

Фалмут не сдержался и крепко выругался.

– Невероятно! Невозможно! Он же бежал, покуда констебль не схватил его, а после этого даже не подымался. Где полицейский, который задержал его?

Ответа не последовало. Рослый полицейский, если бы и хотел, не смог бы отозваться, поскольку в это время уже сидел в мчащейся на восток машине и торопливо переодевался в изысканный костюм английского джентльмена.

Заглянуть в мысли женщины из Граца – непростая задача, требующая особого подхода. Вспоминая о том, с чего все начиналось, о босоногой девочке, с жадностью впитывавшей революционные разговоры на родительской кухне в трансильванской деревне, о том, в каких необычных условиях развивался ее ум; помня о том, что в еще совсем юном возрасте ей довелось столкнуться с непростыми вопросами жизни и смерти в их самой непривлекательной форме, и что их пропорции были в немалой степени искажены ее учителями, волей-неволей начинаешь задумываться, стоит ли ее винить или нужно пожалеть.

Мне кажется, что умение понять себя не было сильной чертой ее разума, иначе как объяснить ее отношение к тому мужчине, которому она однажды бросила вызов, и примирить ее вспышки ярости, когда она желала ему смерти и грозила страшным возмездием, или когда позволяла себе редкую роскошь говорить не задумываясь? Как мы можем примирить эти приступы страшного гнева с тем фактом, что голос этого мужчины не шел у нее из головы ни днем, ни ночью, что его глаза в прорезях маски неустанно преследовали ее, пока образ его не сделался для нее навязчивой идеей?

Возможно, я просто не разбираюсь в женщинах и их привычках (в моем сомнении нет и тени самодовольства), и ее непоследовательность – самое обычное дело для представительниц слабого пола. Однако не стоит думать, что она жалела силы или деньги на уничтожение своих личных врагов и врагов Красной сотни. После встречи с этими людьми она подробно описывала их, и приметы, зафиксированные на основании ее описания, распространялись среди бойцов сотни.

И вот как-то раз, сидя у окна у себя дома, она долго о чем-то думала, пока не задремала, убаюканная мерным непрекращающимся шумом дорожного движения, который доносился с улицы.

Разбудил ее звук резко повернувшейся дверной ручки.

Это был Шмидт, от волнения он задыхался и не мог говорить. Его круглое грубоватое лицо горело и покрылось испариной. Наконец он совладал с собой настолько, что смог сообщить:

– Мы взяли его! Мы взяли его! – ликующе воскликнул он и щелкнул пальцами. – Это отличная новость!.. И, вижу, я первый! К вам еще никто не заходил? Я бежал, потом поймал такси…

– Вы взяли… кого? – спросила она.

– Его… того самого… – ответил он, – одного из людей, убивших Старкье и Франсуа, и…