К вечеру ветер усилился, приходилось постоянно лавировать, чтобы нас не отнесло далеко от берега. При этом лил такой дождь, что нигде на корабле нельзя было остаться сухим. То и дело внезапно налетавший порыв раздирал в клочья наши прогнившие паруса. Дуло со стороны заснеженных гор, и постепенно воздух так охладился, что на другое утро термометр показывал 50° [10°С]. Не ожидали мы такой встречи под 40° южной широты! Вскоре, однако, наступило затишье, столь же глубокое, сколь бурное и шумное было начало. Правда, оно не продержалось и нескольких часов, затем шторм разразился снова. Он бушевал всю ночь с силой не меньшей, чем накануне. Утром ветер опять ослаб настолько, что мы вновь могли взять курс к берегу, но с наступлением ночи разбушевался пуще прежнего. У матросов ни минуты не было спокойной.

Вечером 24-го мы наконец увидели перед собой вход в пролив Кука у мыса Паллисер, но в темноте не рискнули войти в него, а утром не успели это сделать, так как опять поднялась буря. К 9 часам она так разбушевалась, что нам пришлось убрать все паруса, кроме одного, и лечь в дрейф. Несмотря на то что мы держались довольно близко к берегу и были, казалось бы, защищены высокими горами, волны вздымались громаднейшие; разбиваясь, они превращались ветром в водяную пыль. Эта пыль покрывала всю поверхность моря, и при безоблачном небе, в ярком, ясном свете солнца бурлящее море ослепительно сияло. Наконец ветер так рассвирепел, что разорвал единственный парус, который мы еще рискнули оставить. Теперь мы окончательно стали игрушкою волн, они швыряли нас во все стороны, часто с ужасающей силой разбивались о палубу и разносили вдребезги все на своем пути. От постоянной нагрузки и качки сильно пострадал такелаж; веревки, которыми были закреплены ящики и сундуки, ослабли и наконец порвались, все оказалось разбросано. Один раз, когда корабль наклонился особенно сильно, сорвался оружейный ящик, закрепленный в кормовой части палубы, он ударился о боковой бортик, у которого как раз находился один из наших юных спутников по имени Гуд[346]. У того даже не оставалось времени наклониться, да это его не спасло бы, не угоди ящик о бортик углом, так что осталось пространство, в котором господин Гуд счастливо сумел оказаться невредимым.

Но как ни бушевала стихия, птиц это не испугало. Черный буревестник продолжал летать над кипящей вспененной поверхностью моря, весьма искусно прячась от ветра за высокими волнами. Вид океана был одновременно величествен и ужасен. То с вершины громадной, тяжелой волны мы видели бескрайнюю морскую поверхность, изборожденную множеством глубоких складок, то низвергающаяся волна увлекала нас круто в страшную бездну, а ветер уже гнал на нас новую водяную гору с пенящимся гребнем, грозившую накрыть корабль. Приближение ночи умножило страхи, особенно у тех, кто с юных лет не привык к морской жизни. В каюте капитана были вынуты окна и вместо них вставлены дощатые задвижки, чтобы туда не могли ворваться волны. Это новшество заставило выбраться на белый свет скорпиона, скрывавшегося за оконной рамой. Должно быть, он попал к нам на борт во время стоянки на одном из последних островов вместе с плодами и овощами. Наш друг Махеине заверил нас, что это животное безобидное, но один его зловещий вид вызывал трепет. В других каютах совершенно промокли постели, но все равно жуткий рев волн, скрип деревянных частей судна, сама качка не дали бы нам сомкнуть глаз. В дополнение ко всем страхам нам приходилось выслушивать ужасную ругань и проклятия наших матросов, которые порой перекрывали шум ветра и волн. От младых ногтей привычные ко всяческим опасностям, они и теперь перед лицом угрозы не отказались от самого кощунственного богохульства. Без всякой причины и извиняющего повода они поминали проклятием каждую часть тела в таких разнообразных и заковыристых выражениях, что описать это нет никакой возможности. Сравнить ужасающую мощь этих проклятий я мог бы разве что с проклятиями Эрнульфа, опозорившего христианство[347]. Ветер бушевал по-прежнему, как вдруг в 2 часа утра сразу прекратился, и наступил полный штиль. Вот тут-то волны принялись за корабль по-настоящему! Они с такой силой качали его и швыряли, что не только средние переборки, но даже кормовая часть палубы иногда оказывалась в воде.

Через час подул наконец свежий попутный ветер, с помощью которого мы в течение всего дня продвигались к берегу, ибо шторм отнес нас далеко в море. Вокруг нас снова стаями кружились буревестники, и мы проплыли мимо альбатроса, который крепко спал в открытом море — так сильно утомил его отбушевавший шторм.

На другой день у входа в пролив Кука дело обернулось ничуть не лучше, чем накануне: опять ветер дул навстречу, и, прежде чем наступила ночь, он перешел в настоящий шторм, который продолжался, не ослабевая, оба следующих дня. Рано утром 29-го вахтенный офицер увидел несколько небольших смерчей, а вскоре после этого пошел дождь и подул попутный ветер. Вечером мы потеряли из виду «Адвенчер» и больше не видели его в течение всего плавания. Встречный ветер, который подул на следующее утро, окончательно разнес нас в разные стороны, так как «Адвенчер» находился гораздо дальше от берега, чем мы, и, следовательно, буря обрушилась на него с гораздо большей силой.

Нет надобности, да и скучно рассказывать, как еще долго встречный ветер сменялся попутным. Достаточно сказать, что нас швыряло в море девять долгих, тяжких ночей, не давая сомкнуть глаз, и мы почти потеряли всякую надежду когда-нибудь вообще приблизиться к этому побережью. Наконец 1 ноября мы вошли в пролив Кука. Ветер, правда, все время оставался неустойчивым; когда мы уже приближались к мысу Теравити на Северном острове, он опять стал дуть навстречу; однако 2-го нам удалось войти в бухту, которую мы обнаружили как раз восточнее этого мыса. Берег там состоял из одних лишь зловещих, бесплодных гор, очень высоких и безлесных; они выступали в море длинными, острыми скалами, напоминавшими колонны. Сама бухта тянулась далеко вглубь между горами; поэтому мы предположили, что мыс Теравити расположен на острове, отделенном от Эахеино-Мауве [Те-Ики-а-Мауи, или Северный остров].

Эта голая, пустынная местность, однако, была обитаемой; не прошло и получаса с тех пор, как мы бросили якорь, а к нам уже подплыло несколько каноэ. Индейцы были одеты весьма бедно, в старые, ободранные плащи, или так называемые боги-боги. Дым, который постоянно стоит в их низких маленьких хижинах, и грязь, что с юных лет собирается на их коже, придали ей ужасный желто-коричневый цвет, так что трудно было даже сказать, какая она на самом деле. Всю зиму, которая как раз была на исходе, они, должно быть, питались одной полупротухшей рыбой, и от этой отвратительной пищи, равно как от прогорклого масла, коим они смазывают себе волосы, так невыносимо воняло, что их можно было почуять издалека. Они принесли на продажу кое-какие рыболовные снасти и сушеные крабьи хвосты, а взамен очень жадно брали наши железные изделия и таитянские материи. Капитан Кук подарил им пару кур, объяснив, что их нужно держать для развода, однако трудно предположить, что эти жалкие дикари способны разводить животных. Как только у них не останется еды, они наверняка не раздумывая употребят наших бедных кур в пищу. Разве что в каком-нибудь из самых северных заливов домашние животные могут рассчитывать на уход, поскольку там жители более цивилизованы, во всяком случае они знакомы с сельским хозяйством и выращивают разные съедобные овощи.

В 3 часа пополудни наступил полный штиль, а вскоре затем поднялся южный ветер, и море стало неспокойным. Тогда мы подняли якорь и покинули бухту. Счастье, что мы там не задержались, ибо в течение нескольких минут разыгрался такой шторм, что корабль с невероятной быстротой понесло вперед. Нам удалось, однако, невредимо пройти мимо опасных скал, которые называются Братья, где бушевал страшный прибой. Наконец к вечеру мы стали на якорь у мыса Коа-Мару в проливе Королевы Шарлотты [пролив Кука].