Утром 19-го мы прошли место, где господин Буве де Лозье указывал этот мыс в своем дневнике. Однако мы не нашли даже малейшего признака земли и за целый день не увидели вокруг ничего, кроме четырех-пяти ледовых полей. 22-го мы неуклонно держались на этой параллели и, чтобы не оставалось никаких сомнений, прошли еще на 6° долготы к западу и примерно на 7° к востоку от земли, о которой писал господин Буве. Капитан Фюрно во время своего возвращения также пересек все пространство, где карты указывали залив Св. Себастьяна, прошел между открытыми нами островами Георгия и Землей Сандвича до широты 54° к югу по меридиану мыса Сирконсисьон, не встретив никакой земли. Поэтому весьма вероятно, что господин Буве де Лозье видел просто большое ледяное поле с гигантскими нагромождениями глыб[581], подобно тому, какое видели мы после отплытия с мыса Доброй Надежды 14 декабря 1772 года. Тогда некоторые наши офицеры были твердо убеждены, что видели землю, ибо издалека лед действительно очень похож на нее; он мог таким же образом обмануть и французского капитана. Дабы не оставить никаких сомнений, есть ли в местах, где мы видели тогда лед, земля или нет, капитан Кук еще раз поплыл туда, не встретив никаких препятствий, но не увидел даже льдины в том месте, где два года и два месяца назад море было покрыто бескрайними плавучими массами.
Удостоверившись теперь наверняка, что в этой части Мирового океана нет значительной земли, мы поплыли на север, дабы по возможности скорее увидеть мыс Доброй Надежды.
Сильный северо-западный ветер заставил нас отклониться на восток, и лишь 1 марта мы смогли взять курс прямо к мысу Доброй Надежды. Этот ветер натолкнул было капитана Кука на мысль уточнить положение островов, открытых французским мореплавателем Кергеленом на меридиане острова Маврикия[582], но так как запас продовольствия у нас уже иссякал и два трудных месяца, которые потребовались бы для сего исследования, могли бы оказаться пагубными для нашего здоровья, то было сочтено благоразумным не задерживаться более в море.
Северо-западный ветер задувал то и дело. Это раздражало моряков, как никогда ждавших перемен к лучшему, и усиливало их нетерпение. Никогда они еще не вглядывались столь внимательно в облака, пытаясь найти предвестия попутного ветра. Трудно описать владевшее всеми беспокойство. Прошло уже двадцать семь месяцев с тех пор, как мы покинули мыс Доброй Надежды. За это время мы не заходили ни в одну европейскую гавань и питались преимущественно солониной. Если сложить все дни, которые мы за сей долгий срок провели на берегу, то их набралось бы не более ста восьмидесяти, то есть менее полугода. Это было единственное время, когда мы могли подкрепить свои силы, да и то даже в такие дни мы не всегда получали свежую пищу; так было, например, во время наших последних открытий в Тихом море. Путь от Новой Зеландии до мыса Доброй Надежды был самым долгим и трудным из всех, ибо той немногой провизии, которой мы запаслись в гавани Рождества и на Новогодних островах, хватило не больше чем на четыре-пять обедов для всей команды. Если добавить к этому отсутствие такой здоровой еды, какой была для нас кислая капуста, а также что солонина постепенно все сильнее портилась, то не приходится удивляться, что тяготы нашего неестественного положения к концу путешествия угнетали нас все больше. По мере того как мы приближались к месту, связанному с Европой, нас все сильнее беспокоили разные мысли. Кто оставил дома родных, отца или мать, боялся, не умерли ли они за это время; было слишком вероятно, что столь долгое отсутствие нарушило многие наши драгоценные связи, уменьшило число наших друзей и лишило нас утешения и радости от общения с ними.
Хотя ветер переменился, плавание шло столь хорошо, что ужо 15-го нам пришлось снять теплую одежду, так как мы находились тогда уже под 35—36° южной широты. На следующее утро мы увидели по ветру корабль, а спустя три часа — еще один. Каждый во все глаза смотрел на сии приятные предметы — верное доказательство того, как мы все мечтали о встрече с европейцами, хоть и подавляли до сих пор самые свои сердечные желания. Но теперь стало уже невозможно молчать, каждый заговорил о задушевном; всем хотелось только услышать звук чужой речи, взойти на борт другого корабля и т. д. Мы показали голландский флаг, и чужой корабль поднял такой же. Тогда мы подняли британский флаг и выстрелили из пушки[583]; однако чужой корабль оставил только первый флаг.
Поскольку мы теперь находились в водах, где часто можно встретить европейские корабли, капитан Кук созвал всех офицеров и матросов и от имени Адмиралтейств-коллегий потребовал сдать все дневники — они были запакованы и опечатаны. К лицам, которые не являлись военными (господин Уолс, господин Ходжс, мой отец и я), сие распоряжение не относилось, и бумаги их остались при них, однако их попросили до прибытия в Англию не разглашать какие бы то ни было сведения о наших открытиях. Стремление британского правительства способствовать прогрессу наук всегда побуждало его делать достоянием гласности, открытия, совершенные по его приказанию, и было бы желательно, чтобы и другие морские державы последовали сему примеру, вместо того чтобы втихомолку плавать по Южному морю, словно стыдясь признаться, что они там побывали.
Иностранный корабль, как мы поняли, был голландским; он возвращался из Индии и некоторое время шел вместе с нами. Постепенно мы приблизились к нему. Утром 17-го мы бросили лот, и дно оказалось на 50 саженях; очевидно, мы попали на мелководье, которое тянется вокруг южной оконечности Африки. Сразу забросили удочки и поймали сайду (Gadus pollachius).
Вечером мы увидели берег Африки, состоящий в этих местах из невысоких песчаных холмов, на которых было множество огней. Утром мы спустили в море шлюпку и послали ее на борт голландца, который находился примерно в 5 милях от нас. Через несколько часов наши люди вернулись с приятным известием, что в Европе царит мир. Удовольствие, которое мы испытали при этом, было, однако, омрачено сообщением о судьбе некоторых наших друзей с «Адвенчера»[584].
Голландский капитан шел из Бенгалии и находился в море так долго, что не смог уделить нам никакой провизии.
После полудня при хорошей погоде и свежем ветре мы увидели два шведских, одно датское и одно английское судна, которые на всех парусах, с развевающимися флагами легко скользили по воде. Для нашего взора это было одно из самых прекраснейших зрелищ за долгое время. На следующее утро к нам приблизился английский корабль, и лейтенант Клерк вместе с моим отцом и одним мичманом отправились туда на борт. После полудня поднялся сильный ветер, наша шлюпка вернулась, после чего тот корабль тотчас ушел, а мы продолжали наш путь, пока не подошли близко к земле. Встреченный нами корабль принадлежал английской Ост-Индской компании и назывался «Тру Бритон»; капитана звали Бродли; он возвращался в Европу из Китая. Наши люди не могли не нахвалиться гостеприимством этого капитана, который пригласил их на небольшой (как сам он это называл) обед. Мои читатели могут представить себе жадность, с какой три изголодавшихся мореплавателя, обошедшие вокруг света и шесть недель не видевшие свежего мяса, набросились на миску жирных китайских перепелок и на превосходного гуся, коих добрый хозяин считал плохим угощением. Но когда они рассказали, как давно не были ни в одной европейской колонии, как долго питались солониной и как часто считали лакомством тюленей, альбатросов и пингвинов, капитан и его штурманы положили свои ножи и от сочувствия к гостям не захотели больше есть. На прощание капитан Бродли подарил им жирную свинью и нескольких гусей, коими мы наслаждались два следующих дня.
20-го мы прошли мыс Игольный. Сильная буря едва не пронесла нас мимо мыса Доброй Надежды, но, на свое счастье, рано утром 21-го мы сквозь туман увидели землю. Мы направились к ней и рискнули поставить больше парусов, чем за все время плавания решались поставить при таком ветре. Утром 22-го мы благополучно бросили якорь в Столовой бухте. Тут, однако, было еще 21-е, так как мы, проплыв вокруг света с запада на восток, выиграли целый день. Теперь с еще большим правом можно было отнести к нам слова, сказанные Вергилием об Энее и его спутниках:
