Он прекрасно знал, что для семейной жизни нужна не грубая физическая страсть, стремительно угасающая от жизненных ветров, а родство душ и характеров. Он не верил в существование вечной любви, однако снисходительно допускал, что она способна перейти в длительную привязанность. А физическая близость лишь подкрепляет такую дружбу.

Об основной причине необходимости Ариадны мэтр предпочитал умалчивать даже в диалогах с самим собой.

Неожиданный визит Ильи был для Охлынина не таким уж неожиданным. Великий поэт предполагал, что приехавший в Москву сын может нагрянуть к отцу на квартиру. Это естественно. И Вадим примет сына, как положено. Но не более того. Вежливость — это простое и привычное поведение хорошо воспитанных людей. Это всего-навсего отсутствие раздражения, что прорывается при дурных манерах. Когда-то Охлынин об этом где-то прочитал.

Но на его помощь и поддержку пусть парень не рассчитывает! Вадим пробивался сам (он слегка покраснел от своего лукавства), вот пусть и его малец самостоятельно работает головой и локтями! Это наилучший опыт жизни.

Нужно просто светски побеседовать с сыном, по-дружески его принять, для вида обласкать, может быть, даже что-нибудь пообещать для порядка, но больше не пускать на порог. Строго-настрого запретить прислуге, жене и дочери упоминать о парне, как можно суше и холоднее отвечать на его звонки и не открывать ему дверь. Охлынина-старшего поймут и не осудят. А мрачное настроение дочери свидетельствовало о том, она сама готова с превеликим удовольствием выставить братца вон.

В доме Охлыниных было не принято подвергать сомнению поступки и мнения главы семьи, оспаривать его решения и возражать ему. Так постановила когда-то Ариадна. А позже Вадим стал чересчур велик. Его в свое время безумно ласкало могучее ЦК партии, обожавшее его патриотические песни о молодежи и советском строительстве, воспевавшие и славящие родную страну. Поэтому смешным и диким казалось любое слово, сказанное ему вопреки. О критике Охлынина в печати вопрос не стоял. Если только пародии… Но они лишь подогревали интерес и раздували ажиотаж вокруг столь популярного имени.

Правда, времена теперь резко изменились. Кануло в Лету всевластное ЦК, исчезли обкомы и райкомы, родились и стремительно набрали силу, встав на крепкие ножки, олигархи, рванувшиеся вперед со стремительностью и напористостью электрического тока…

— Теперь Чубайс — наше все! — посмеивалась Ариадна. — А раньше, помнится, если я ничего не путаю, нашим всем был Пушкин… Но это нынче мелочи, настоящие пустяки!

Вадим отмалчивался, но мрачнел и грустнел день ото дня…

Он переоделся, умылся и вернулся в столовую к детям. Они сидели по-прежнему отчужденно, не общаясь и стараясь не глядеть друг на друга. Илья с аппетитом продолжал лопать — сколько же влезает в это тощее тело?! — зато Серафима привычно тосковала над пустой тарелкой, уставившись в стену.

Охлынин важно опустился на стул рядом с сыном и вновь покровительственно положил пухлую руку с седеющими кустиками волос ему на плечо.

— Итак, — снисходительно начал великий поэт, — я слышал, у тебя большие успехи. Ты поступил в Литинститут.

Илья кивнул, не переставая жевать:

— Угу… В тот, где ты работаешь профессором.

Симочка испуганно взглянула на отца. Новый ректор совсем недавно потребовал категорической отставки мэтра-песенника, и с осени Охлынин больше не будет преподавать в Литинституте и вести там семинар…

Но Илья об этом не подозревал. И упрекнуть его ни в чем невозможно.

Вадим Анатольевич помрачнел:

— Видишь ли, я решил уйти… Мне стало тяжело работать, студенты — серьезная нагрузка, большая ответственность… А мне пора на отдых. Буду жить на даче.

— Да там семинары только раз в неделю, по вторникам! — сообщил уже отлично информированный сын. — Какая это нагрузка? — Он иронически взглянул на отца, не поверив ни одному его слову. — А дачка у тебя, небось, в Переделкине?

Сима потеряла всякий контроль над собой и, даже не замечая, без конца затягивала пояс на платье все туже и туже, собираясь перерезать себя им пополам. Она не столько любила отца, сколько дорожила честью фамилии, свято берегла ее и тряслась над ней, считая себя наследницей и продолжательницей рода, хранительницей семейного очага.

Симочка часто искренне горевала и страдала, переживая, как личную огромную трагедию, отсутствие аристократических каст. Теперь в стране существуют только богатые и бедные. И никакая иная классификация не способна подтвердить различие между социальными ступеньками современного общества. Есть еще аристократия науки, или, вернее, научной промышленности. А искусства исчезают…

Симочке страстно хотелось быть аристократкой по рождению, но ей сильно мешали ее простые деревенские корни, которых она стыдилась и старалась всячески скрывать.

Отец снял руку с плеча сына. Тот ухмыльнулся.

— Сима, пригаси огонь! — велел Охлынин. — Горит слишком жарко. Да, у нас действительно дача в Переделкино, где живут многие литераторы. Они это заслужили! Когда ты получишь такое право, тебе тоже выделят там дачу. А пока расскажи, о чем ты пишешь. И чем интересуется и живет сегодняшняя молодежь. Это очень любопытно. Хочется знать о ее настроениях.

— А чего, Симка не желает тебе рассказать о своих настроениях? — поинтересовался Илья. — У тебя ведь есть молодежь прямо на дому!

Сестра перекосилась. Илюша довольно усмехнулся.

— Но это, так сказать, именно домашний и привычный источник информации, — заметил отец. — Нужны и другие.

— А читательские конференции? Всякие там встречи с читателями? И твои студенты… Они тебя не обогащают и не насыщают? — не унимался Илья.

— Ты не хочешь со мной разговаривать? — наконец, начал понемногу раздражаться отец. — Для чего ты тогда сюда явился?

— А пожрать на халяву! — равнодушно признался Илья. — Зачем же еще? Это и так ясно! Я когда приехал в Москву, сразу увидел рекламу в метро: парень на фотографии держит высоченную стопку гамбургеров или бутербродов от пояса до подбородка. А внизу кто-то маркером подписал: "Умру, но все сожру!" Это про меня! Я так ржал!

Сима еле сдерживалась, но молчала, прикусив губу. Пусть отец сам разбирается со своим сыном!

— А духовное общение? — строго и назидательно спросил отец. — По-моему, мать допустила много серьезных просчетов в твоем воспитании. Все-таки главное в жизни — живой контакт с людьми, дружба, беседы, споры… Разве не так? У тебя другое мнение?

— Если духовное — тогда, конечно, — живо согласился Илья. — Интеллигентно!

— Ну, вот видишь! — обрадовался мэтр, уверенный, что, наконец, нащупал точку соприкосновения с сыном, и убежденный, что умеет, как никто другой, наилучшим образом проникать в души человеческие, особенно в юные. — Так о чем ты пишешь?

Илья еле удерживался от смеха. Симочка искусала все губы. Но известный поэт не замечал ничего. Великие потому и великие, что прекрасно умеют обходиться своей личностью и насыщаться исключительно собой. Они замечательно видят себя в перспективе, в отличие от простых смертных, и попросту не замечают остальных.

До своей отставки и начавшегося забвения Охлынин редко бывал возбужден, зато всегда доволен. Абсолютно всем. И собой, прежде всего. Воздух казался ему чистым, а жизнь — прекрасной. Он неизменно чувствовал в теле мальчишескую легкость, напрочь перечеркивавшую его возраст. Да и зачем ему помнить о годах? Какая разница, сколько тебе лет? Есть они вообще или их нет? Одни люди умирают молодыми, другие рождаются стариками. Порой видишь — перед тобой ранний старикашка под маской юности, просто пока еще с лицом и манерами молодого человека. У бодрого Охлынина сложилось все наоборот. Он молодел день ото дня, пропитываясь своей славой и звонким именем, как живой водой. Пока не случилось то, что случилось…

— Я пишу о глистах! — с глубокомысленным видом заявил Илья.

Симочка не выдержала и бешеной пулей вылетела из столовой.

— О чем? — изумился поэт. — Это что же, научный трактат? Может, тебе стоило поступить на биофак?