Инга собралась обидеться. Неужели она и в самом деле такая дура, способная лишь валяться с мужиками в кровати?! Но его слова и шепот, отдающий соблазном, могучим искушением, заманивающий во вчерашний порочный вечер, почему-то вновь потащили ее властно за собой, заставили забыть, отбросить всякие мысли об унижении и оскорблении…

— Ну, как? — ухмыльнулся Павел ей прямо в горящее лицо. — Поплыли?

— Но тут полно народа… — пробормотала Инга.

— Это единственное, что тебя смущает? — хмыкнул он.

— И у меня остался всего один последний купальник…

— А-а, вот это уже серьезно! — захохотал москвич. — Ты прелесть! Тогда будешь крепко держать его в лапках, чтобы не уплыл от тебя, на манер вчерашнего! Вперед!

Он грубо и сильно рванул ее за собой за руку. Инга еле успела сбросить сарафан, и они снова понеслись к морю, как вчера. Только на этот раз их провожали тысячи любопытных глаз…

Илья поступил в Литинститут легко и без всяких знакомств и связей. Времена, когда стать студентом этого своеобразного желтого дома вблизи задумчивого позеленевшего (хорошо, что не поголубевшего!) от времени Пушкина только с помощью большой и мохнатой руки, к счастью, миновали. Это раньше ушлые абитуриенты, отлично знакомые с правилами конкурсного отбора, закладывали длинный волос на двадцать первой страничке своей рукописи и чуточку склеивали тридцать вторую и тридцать третью страницы. И рукописи возвращались после творческого конкурса к авторам с теми же мирно лежащими, никем не потревоженными волосками и не расклеенными, то бишь никем не прочитанными страницами. Читали здесь лишь избранных, на кого указывал чей-нибудь всесильный перст.

Но так было раньше. Потом сменился ректор, довольно быстро поменявший половину преподавательского состава. И тогда в Литинституте стали читать все творения абитуры без исключения, и принимать не за папу с мамой или дедушку с дядей, а за собственные заслуги.

Так что Илье повезло родиться и вырасти в новые времена.

Однако его великий отец, профессор, преподававший в Литинституте, хотя не сумел его окончить то ли по причине неизвестной тяжелой болезни (Илья прекрасно знал, что отец сроду ничем не болел), то ли по причине хронической неуспеваемости, угодил в опалу. И теперь проклинал нового ректора, трясся над своим креслом и метался по квартире в Лаврушинском переулке на манер заложника неведомых террористов. Именно семинар великого поэта отличался особой приблатненностью, о чем Илье намекала мать.

Тайком от сына она звонила в Москву и просила Вадима помочь Илье при поступлении. Охлынин наотрез грубо отказался, заявив, что его уже почти выгнали и он больше не в силах ни на что повлиять.

— Жаль, — сказала Тамара и подумала: "Вот и отлично! Кончились твои песни, соловушка! Все уже перепеты! Умора! А Илюшка пробьется сам, без твоей помощи и поддержки, папаша по случаю!"

Но Вадим все-таки немного оставался отцом, самую малость. И этой малости с трудом, но хватило на то, чтобы вполне доброжелательно, хотя и свысока, принять сына, когда он неожиданно явился в Лаврушинский навестить давно покинувшего его родителя.

Странно, удивился Илья, он ожидал встретить совсем иной прием, думал, что его вообще не пустят на порог. А папашка встретил новоявленного писателя и студента довольно приветливо, хотя сдержанно. Но кто мог надеяться на бурную встречу любви и несказанной радости после стольких лет глухого молчания?

Дверь открыла сестра Ильи, Серафима. Охлынины отличались особой изобретательностью и изощренностью ума, когда дело касалось женских имен. Впрочем, великий поэт грезил порой шестикрылым Серафимом, мечтая его увидеть. Но, увы, этому не суждено было сбыться.

— Привет! Я знаю, ты Илья. Мне папа о тебе рассказал, — сказала невысокая, худенькая, синеглазая, пушистоволосая девочка с растерянными глазками, напряженная и очень непохожая на родителей.

Зато Илья тотчас вспомнил фотографии своей бабушки, давно умершей матери Вадима и Анатолия Охлыниных. Серафима оказалась вылитой ее копией.

— Привет!

Он замялся на пороге, не решаясь войти.

— Входи! Ты чего мнешься? — и Серафима посторонилась, пропуская брата.

Он, демонстративно не снимая обуви — да и на улице сухо, лето! — протопал за сестрой в квартиру. Конечно, огромная, конечно, шикарная — ничего другого Илья увидеть не ожидал. Песни отца без конца звучали по телевизору и радио, их пели на всех концертах, так что по заслугам и честь. Большой писюк, называл Илья отца.

Правда, Илья и многие его знакомые относились к этой поэзии сомнительного качества и содержания весьма иронически и частенько над песенками старшего Охлынина-старшего издевались и потешались.

Особенно прикольной и дурацкой им казалась песенная дилогия о двух влюбленных олухах, которые обменивались взглядами вместо того, чтобы бухнуться в койку и хорошенько потрахаться, пока их время не миновало безвозвратно.

"В нашем доме большом незнакомка живет…", — вспомнил Илья слова знаменитого хита. Очевидно, отец имел в виду свой домище в Лаврушинском. Хотя Илье в этой связи всегда припоминалась знаменитая ария Ленского "В вашем доме…" А незнакомка — это о ком? Собирательный образ? Или у резвого не стареющего папаши появилась юная зазноба, моложе его лет на двадцать пять? Это нынче модно, почти все мэтры от искусства и литературы помешались на молоденьких женах и любовницах.

Ну, ладно… Илья хмыкнул, поймал на себе настороженный недоумевающий взгляд сестрицы и плюхнулся, не дожидаясь приглашения, в здоровенное глубокое мягкое кресло. Невысокий худой Илья тотчас провалился туда по самую макушку, как в воду, и размяк от удовольствия, заблаженствовал.

Серафима осторожно и скованно присела на диван, стоящий рядом:

— Ты есть будешь?

Илья кивнул:

— Конечно! С утра голодный!

Еще чего не хватало — отказываться от жратвы! В кои-то веки попал в такой дом, может, в первый и последний раз, прямо дорвался, и не налопаться до отвала?! Ну, уж нет, фига, дураков нет! Он свое сегодня возьмет, не дадут — так вырвет!

— Я сейчас скажу, — пролепетала Серафима и торопливо вышла, ступая робко и связанно, словно боялась саму себя.

"Ни рыба, ни мясо, — подумал Илья, глядя ей вслед. — Селедка маринованная… Замороженная морковь… Наверное, пошла к матери… А чего это не видно ни папаши, ни его жены, кстати, тоже обладающей уникальным, диким именем?.."

Сестра быстро возвратилась:

— Я попросила Анну Тимофеевну накрыть нам здесь.

— А кто это — Анна Тимофеевна? — Илья с наслаждением вытянул уставшие за день ноги, кайфующие на ворсистом ковре.

— Это наша экономка, ну, домработница, — поймав его удивленный взгляд, пояснила Серафима.

— Роскошно живете… — протянул Илья. — Интеллигентно! Настоящие буржуи!

— Маме тяжело справляться с домашним хозяйством, — виновато объяснила девочка. Ее глазки стали еще растеряннее и пугливее. — Она много помогает папе.

— Много? — насмешливо пропел Илья. — Никак, пишет за него?

Он брякнул это просто так, ни с того ни сего, даже не подумав, но Серафима вдруг очень испугалась. Худенькое бесцветное личико стремительно побледнело, вытянулось, растерянные глазки забегали, как тараканы, почуявшие внезапную беду в виде какого-нибудь дихлофоса.

— Ты… что?.. — пробормотала она. — Разве ты… что-нибудь знаешь?.. Почему пишет?.. Просто помогает ему… Что в этом страшного?.. Они вместе обсуждают каждую строчку, обдумывают… И все…

Илья догадался, что неожиданно попал по больному месту, угодил в самое сокровенное и скрытое. И на этом можно неплохо сыграть и что-нибудь выиграть. Во всяком случае, пошантажировать папашу и его вторую жену. А искусством шантажа Илья владел в совершенстве. Еще в школе, подсмотрев, кто из его одноклассников пользовался на контрольной шпорами, он недвусмысленно обещал донести учителям, если не будут выполнены его условия. Одноклассники, сцепив от злости зубы и проклиная в душе наглого и подлого, ухмыляющегося Охлынина, соглашались на все. И тогда Илья вымогал деньги, вкусную дорогую еду, иногда даже тряпки, например, выцыганил у одного парня хорошие джинсы.