— А я мать Малле, — объявила женщина, улыбаясь. — Малле вернётся из города вечерним автобусом. Моя дочка будет жить тут, и мне придётся время от времени приезжать сюда. Контролировать, не обижаете ли вы её… Скажи, а вы ведь не станете дразнить Малле? — обратилась мать Малле ко мне, но краем глаза поглядывала на тату.

— Угу, — я помотала головой. По-моему, я никого не дразнила, и именно тата был тем, кто всегда заступался в школе за Велло, над которым другие мальчики иногда насмехались из-за того, что он однажды надел сапоги не на ту ногу. Тата не разрешал обзывать немецком щенком Харри, отцом которого был по слухам пленный немец и бабушка которого постоянно заявляла другим женщинам в деревне, что Сталин действительно бессмертен. Честно говоря, и я тоже, обижаясь на Харри, обзывала его немецким щенком. Он был таким ребёнком, что, если ему в руку попадало хоть три песчинки, он должен был сыпануть их кому-нибудь в лицо. Когда играли в дочки-матери, песок часто требовался вместо сахара или муки, но, играя в семью, можно было держать Харри от песка подальше, зато когда шли всей компанией на площадку для прыжков строить песчаные замки, это быстро кончалось диким криком и неприятностями. Харри поворачивался к остальным спиной, расставлял ноги и начинал двумя руками, гребя песок, швырять его между ног в других. Наверное, немецкие собаки так делали, а иначе почему Харри обзывали немецким щенком? Обычно в таком случае кто-нибудь из мальчиков постарше брал Харри за шиворот, давал ему ногой пинок под зад и велел немецкому щенку бежать домой ябедничать. Похоже, приказ парней был для Харри законом: немного погодя в стоящем по другую сторону дороги доме хлопала дверь и показывалась старуха в чёрном пальто и в платке, торопливо спускавшаяся следом за Харри с высокого крыльца. Хотя мы и знали, что Харрина бабушка передвигается довольно шустро, успевали украсить башню песчаного замка одуванчиками или колокольчиком, прежде чем пуститься наутёк, а нам вслед долго летели проклятия: «Вот я вас поймаю, негодяи и мерзавцы! Я вам покажу, как младших обижать. Всех в колонию отправлю!»

Никто не принимал угрозы Харриной бабушки всерьез, но когда я рассказала об этом тате, он рассердился и заметил, что некрасиво дразнить тех, кто слабее тебя, и чтобы я представила себе, что чувствуешь, когда все другие против тебя. Обзывать его немецким щенком тата запретил и мне, и старшим детям. Но от этого Харри не перестал кидаться песком!

Когда мать Малле спросила, не буду ли я обижать её дочку, у меня затеплилась надежда, что, может, Малле ещё ребёнок, потому что ведь взрослым не требуется, чтобы их защищала мать. Было бы так славно, чтобы в нашей квартире жила девочка моего возраста! Конечно, я защищала бы Малле, если бы кто-нибудь пытался её дразнить — только тогда пришлось бы взять с неё честное слово, что она не будет швыряться в других песком.

Но тата сказал:

— Конечно, для Малле была бы компания, если бы и моя супруга тоже была дома, но, похоже, в этом учебном году она ещё не вернётся.

— Я знаю, — сказала мать Малле серьёзно. — Отец Малле отправлен туда же, куда и ваша жена. Только у меня нет больше причины его ждать. Вот такие дела. Но при ребёнке мы о таких вещах говорить не будем.

— Да, конечно, — подтвердил тата. Я это ощутила буквально как предательство: разве мало было такого, о чём я знала и никому не проболталась ни словечком — начиная со спортивных медалей таты, которые бабушка выбросила в речку Йыгисоо, и кончая тем, что Плыкс-Поэнг — сын Сирки. Но тата сделал вид, будто я какой-то младенец, который без конца болтает глупости, и отправил меня в комнату, играть со «своими вещами»! Со своими вещами! Будто он не знал, что нога моей Кати по-прежнему поломана, у медведя болтается голова, половина кубиков пропала, а бабочку на колесиках я терпеть не могу! Недочитанную сказку про соловья я тоже не хотела брать в руки, ведь было немного страшно раскрыть книгу там, где я её закрыла, — оттуда на меня смотрела стоящая в головах у императора Смерть.

Я решила, чтобы убить время, проверить свои запасы на случай войны, коробки из-под мармелада с народными танцорами на крышках. В первой — добро для таты и для меня, в другой — сладости для негритянского певца Поля Робсона. Я о них давно не вспоминала. Открыла дверку тумбочки, взяла первую коробку, глянула и закричала:

— На помощь! Тата, на помощь!

Но тата разговаривал с матерью Малле и, надо думать, меня не слышал. Он пришёл в комнату лишь тогда, когда я закричала:

— Здесь побывало энкавэдэ!

Кубики сахара из коробки исчезли вообще, от пакетиков с какао остались лишь крошки серебристой бумаги, а баранка для Поля Робсона была почти съедена!

— Весь сахар и какао съедены! — Я протянула тате коробку, в крышке которой зияла дыра с неровными краями. — Кто другой, конечно, энкавэдэшники!

У таты совсем вылетело из памяти поучение, которое он повторял мне постоянно: над несчастьем другого смеяться некрасиво! То, как он расхохотался над моей бедой, меня очень обидело. И мать Малле, стоя в дверях, смотрела на меня и смеялась так, что у неё живот трясся.

— А если война? — попыталась я призвать тату к порядку. — Если бы только сахар и какао, но концы твоих папирос тоже раскрошены!

— Ну, тогда действительно дело плохо, — продолжал смеяться тата, выглядело, что даже угроза недостатком курева в случае войны не заставила его посерьёзнеть. — Это значит, что в доме завелись мыши, и надо взять кошку.

Кошку! О-о, это была неплохая идея.

— Да, поверь мне, эту баранку энкавэдэ не оставило бы недоеденной. Так что это явно работа мышей, — подтвердил тата.

— Принесу я тебе из магазина в Лайтсе новые пакетики какао и баранки и, может, даже сахар раздобудем. И котёнок в деревне тоже найдётся…

Тата столько всего наобещал, что мне даже не было жалко, когда он бросил в печку обе коробки со всем, что в них осталось.

— Кроме того, у меня есть такая хорошая новость, что к нам скоро придут гости! Яан-Наездник переселяется из Руйла, и по этому поводу мы устроим у нас небольшую посиделку, — объявил тата и выглянул в окно, где опять начал накрапывать дождь. — Мы вначале хотели было отправиться на остров, но, похоже, дождь не перестанет, так что, если новым соседям это сильно не помешает, посидим у нас.

Новая соседка, мать Малле, сказала, что не хочет нарушать распорядок нашей жизни, и, продолжая улыбаться, ушла к себе в комнату.

Тата достал из буфета пивные кружки, которые он сам называл «шоппенами», нарезал хлеба и копчёного сыра и открыл консервную банку салаки в томатном соусе. Раньше Яана-Наездника успел прийти дядя Артур, которому теперь требовалось для этого сделать лишь десяток шагов, и принёс в небольшом бидончике пиво, полную миску варёных яиц и здоровый кусок копчёного мяса.

— Пища богов! — одобрил тата, глядя на стол. — За такой стол можно пригласить даже короля Швеции!

Однако король Швеции на сей раз в Руйла не прибыл, но зато прибыла тётя Анне. Она приехала вечерним автобусом, как и Малле, которая оказалась вовсе не девочкой, на что я так надеялась, а весьма приятной внешности жизнерадостной молодой женщиной, и сразу мне понравилась. Она была в модном светло-сером костюме с узкой юбкой, а правое плечо и бок жакета, намокшие под дождём, выглядели темнее, чем другая половина. У тёти Анне наоборот намок левый бок, потому что по дороге от шоссе они шли под одним зонтиком — маленьким клетчатым зонтиком Малле. Всегда предусмотрительная тётя Анне на сей раз поверила прогнозу погоды по радио и была уверена, что тата на мотоцикле приедет к автобусной остановке встретить её. И, конечно, тётя не замедлила всем объявить, какой бессердечный эгоист и позор эстонского народа её брат, который преспокойненько потягивает в тёплой комнате пиво, в то время как старшая сестра, намокая под дождем, вынуждена от самого автобуса плестись пешком, да при этом тащить в обеих руках тяжёлые сумки.