— «Красный ребёнок»? — усмехнулся тата. — Сколько это детское мыло стоит?

— Нет, нет, никакой платы! — звонко воскликнул дяденька и выложил на стол мыло в голубой упаковке. — Ещё раз спасибо вам за доброту, товарищ-господин Тунгал. Не надо меня провожать, я уже видел, где находится ваша пасека!

— Пасека… — усмехнулся тата, покачав головой. — Тоже мне пасека, три жалких улья… А ты, дочка, раздевайся. Вода в баке на плите уже согрелась, и мыло «красного ребёнка» у нас теперь есть, так что…

— Скажешь теперь, куда это мыло можно сунуть?

— Да-а, теперь тебе спину намылим! — улыбнулся тата.

Когда он вынул меня из ванночки, мыльный дяденька вдруг вернулся.

— Простите, товарищ-господин Тунгал, но у меня возникла серьёзная проблема… — сказал он.

— Хотите своё мыло обратно? — спросил тата, вскинув брови. — Но проблема в том, что мы его уже использовали…

— Да нет, что вы об этом, — махнул дяденька длиннопалой рукой. — Проблема в том, что ваши пчёлы не хотят меня жалить! Нельзя ли их как-то мобилизовать?

— Мобилизовать? — переспросил тата, вытирая меня полотенцем. — Мобилизацией пчёл мне до сих пор заниматься не приходилось… А вы, например, не пробовали сунуть свою руку в леток улья?

— Нет, не пробовал, — признался дяденька. — Леток — это та щель, из которой они вылетают и потом туда влетают, да? Сейчас попробую! Всего доброго, товарищ-господин Тунгал!

Тата вышел вслед за ним на крыльцо, и я тоже не усидела в комнате. Но босыми ногами ступать по заляпанному мёдом полу было нельзя, и мне потребовалось какое-то время, чтобы застегнуть сандалики, так что, когда я наконец вылетела во двор, этот мыльный дяденька уже наклонился к улью, между кустами смородины.

— Ой-ёй-ёй! — издал он вдруг жуткий вопль и пустился наутёк, всё ещё согнувшись. Но рой пчёл маленьким тёмным облачком буквально висел на нём. Похоже, пчелы наконец поняли, чего хотел дяденька, страдавший ревматизмом.

— Большое спасибо, товарищ-господин Тунгал! Всего доброго, товарищ-господин Тунгал! — послышалось уже с большой дороги…

— Сирка, назад! — крикнул тата, заметив, что гончая вознамерилась рвануть вдогонку за беглецом. Сирка — собака послушная, она сразу затрусила обратно к хозяину, села и, широко зевнув, показала, что на самом деле ей плевать на дядю, улепётывающего и отмахивающегося от пчёл портфелем. Тата похлопал Сирку по спине и пробормотал себе под нос: «Только этого не хватало, чтобы у товарища-господина ревматика, кроме распухшего от пчелиных „уколов“ лица, остались и следы собачьих зубов на икрах!»

— Сладкая жизнь! — крикнул он, заметив меня, стоящую на крыльце и завёрнутую в полотенце.

— Ты всё-таки мог бы попросить и губную помаду для мамы, — заметила я. — Ведь…

Тата не ответил, ибо слова «Да, сладкая жизнь!», которые он произнёс, не были ответом.

По-моему, лето — единственное стоящее время года!

Летом можно целыми днями жить во дворе: играть с собаками, читать книжки, играть с одуванчиками в парикмахера, рыть в куче песка пещеры. Эту кучу песка тата привёз со стадиона за школой — он там с помощью старших парней устроил места для прыжков и велел шофёру колхозного грузовика привезти песку специально побольше, чтобы и для меня устроить песочницу у дома. Правда, ящика он так и не сделал, потому что каждый раз, когда уходил на лесопилку, чтобы попросить у дяди Артура обрезки досок для этого, он возвращался без них. Но как бы там ни было, песок имелся и, если он не был совсем сухим, делать в нём пещеры было легче лёгкого. Для этого надо на одну руку навалить кучу сырого песка и затем крепко утрамбовать его. А после этого надо осторожно выдернуть руку из-под песка, и большая, таинственная пещера готова. Заглядывать туда даже страшновато: поди знай, кто там поселился!

Однажды из этой самой пещеры вылезла уховёртка. Старшие ребята говорили, что главная цель жизни уховёрток залезать людям в уши, и люди навсегда глохнут. Уховёртки казались такими же опасными, как пиявки, которые живут в речном иле и ждут твоих ног, чтобы впиться и быстро высосать всю твою кровь.

Да что там, ведь летом опасности подстерегают повсюду: в придачу к пиявкам и уховёрткам имеются ещё и гадюки, и коршуны-стервятники, и клещи, и низко летающие самолеты, в них могут сидеть фашистские шпионы или заокеанские поджигатели войны! Но обо всех этих опасностях вспоминаешь не так часто при свете солнышка, а если и тата близко, тут вообще бояться не стоит.

Солнце припекало, но купание в ванне разморило меня. Однако не могло быть и речи, чтобы в прекрасный летний день спать после обеда! Немного поваляться в постели можно было бы холодным и сумеречным зимним днём, когда мама была дома и, сидя рядом с моей кроваткой, читала вслух сказку, но сейчас, после обеда в солнечный денёк, когда тата занимался своими делами, а у меня теплилась надежда, что мама может в любой миг свернуть с большой дороги в сторону нашего дома, — нет, ни за что! И мама, и тата постоянно уверяли, что гуляние на свежем воздухе оздоровляет ребёнка и румянит щёчки — а теперь меня хотят среди бела дня загнать в духоту комнаты!

— Ну, тогда полежи просто так, — посоветовал тата. — Я бы с удовольствием чуток вздремнул, но куда там — здесь всё мёдом перепачкано и надо навести порядок. Лучше, если ты какое-то время не будешь входить сюда, а то опять придётся сажать тебя в ванну. Конечно, ничего страшного, кроме того, что от этого бесконечного мытья ты можешь так скукожиться, что вся одежда станет тебе велика и придётся опять натягивать на тебя ползунки!

Я ни за что бы не согласилась опять натягивать ползунки. И так называемые штанишки-песочницы на лямках. Их резинки, врезающиеся в ляжки, мне до ужаса надоели, но куда денешься, если могущественная тётя Анне сама объявила, что в наши дни ВСЕ порядочные малыши носят такие штанишки, только дети простолюдинов ходят в узких, как кишка, юбочках из дешёвого штапеля!

Угроза ползунками была нешуточной, и я не стала больше предлагать тате помощь, а вышла в прихожую, подхватила лежавшего под боком Сирки щенка и вынесла его во двор. Конечно, Сирка поплелась за нами.

Я была жутко счастлива, что у нас появился Плыкс-Поэнг: подумать только, за то время, пока я была у городских тётушек, у Сирки родились щенки! Не знаю, сколько их было: когда спросила об этом у таты, он только сказал: «Чего об этом говорить, Вийгисалу Алла отнесла их Водяному… Плыкс-Поэнгу повезло — он более-менее похож на гончую!»

Конечно, я позавидовала Водяному — у него теперь целая свора щенков, а у нас один-единственный размером с крысу. Но при этом Плыкс был такой миленький, такой маленький подлизывающийся толстячок, что я возилась с ним целыми днями. Правда, Сирке не нравилось, когда я то и дело брала Плыкса на руки и гладила, но мамаша за это на меня не злилась, только вздыхала и с тревогой ждала, пока я положу щенка обратно к ней. Тогда Сирка основательно вылизывала своего щеночка, словно боялась, что я могу заразить его какими-нибудь опасными бациллами.

Сначала у Плыкса даже глаз не было, только большой розовый рот, которым он вслепую искал материнские соски, и миленький немножко шершавый язычок точно такого же цвета, как лепесточки розовых пионов у нас в саду.

Яан-Наездник, приходя к нам, всякий раз спрашивал:

— Ну, как ваш щенок? Он всё ещё слепой советский гражданин или у него уже глаза прорезались?

И тата всякий раз с усмешкой отвечал:

— Что толку, что у тебя есть глаза? Всё равно, эта наша жизнь теперь как в улье Иосифа. Улей-то хоть большой и мощный, но без летка! Кто внутри — тот там так и сидит, кто снаружи — тот и останется снаружи!

Такие подначки эти взрослые любили! Все слова были вроде бы известны и знакомы, но я всё-таки не понимала, о чём они говорят, да и хихикать взрослые начинали в таких местах, где по-моему ничего смешного и не было…

А вот человек, который на дребезжащем велосипеде, пошатываясь, подъехал к нашему дому, был, по-моему, ужасно смешной: сам маленького роста, глаза как у воробушка, а козырёк серой кепки — словно птичий клюв, зато голос у него был громкий и каркающий, как у старой вороны! Время от времени этот человек среди разговора издавал восклицания, похожие на карканье. Может, он просто откашливался, но в большинстве случаев слышалось мощное «Кхраа!», похожее на какой-то победный возглас.