Врач эстонского времени меня ничем не удивила. Она делала со мной точно то же, что в моей книжке «Малле хочет стать врачом» эта Малле делала с мишками и куклами: прикладывала холодный металлический конец трубки для прослушивания то к моей груди, то к спине. Велела дышать и не дышать, велела сказать «а-а!» и заглянула ко мне в горло. Она действовала серьёзно и быстро, но всё это было совсем не так красиво и празднично, как в книжке, где сообщалось, что Малле живёт и учится, окруженная сталинской заботой, а потом будет трудиться, как все, на благо народа.

Я помнила эти стихи, но тётя-врач не выглядела для меня человеком, которого можно порадовать стихами.

— Похоже, всё в порядке, — сказала она тёте Анне, после того как удовлетворила свою охоту прослушивать и прощупывать меня. И затем обратилась ко мне:

— Косточки у тебя очень тонкие. Ты молоко-то пьёшь?

— А как же, пью! Но только молоко коровы Клары, — уверила я её тоже серьёзно. — Клара — корова тёти Армийде, и она даёт чистые сливки.

— Молодец, корова! — похвалила врачиха, улыбаясь. — Но твоя мама утверждает, что ты совсем не ешь и иногда жалуешься на жуткие боли в животике. Что ты на это скажешь?

Я ничего не могла сказать — ну ни словечка! Мурашки пробежали у меня по спине — ведь докторша сказала ясно «твоя мама». Значит, хорошая врач эстонского времени встретилась с моей мамой, и мама знает всё о моих болях в животе! Значит, она ни в каком не в лагере для заключённых за колючей проволокой, как сказала тётя Анне, а совсем где-то близко! Может, мама всё-таки была вечером в цирке, хотя тётя Анне огрызнулась мне в ответ, будто я видела призрак!

Я почувствовала, что покраснела, а рот растянулся в улыбке до ушей. Если мама знает всё, что я чувствую и делаю, значит, знает и то, что в последнее время я была очень хорошим ребёнком… Ну если и не совсем всё время, то очень часто, а это означает, что мама скоро вернётся! Да, стоило пойти сюда, в поликлинику! Меня вдруг такая радость охватила, что, сидя на белом табурете, я начала болтать ногами. Врач смотрела на меня, склонив голову набок, но похоже, она поняла моё проявление радости по-своему.

— Знаете, иногда дети фантазируют, — обратилась она к тёте Анне. — Когда какой-нибудь приказ или задание им не нравятся, они говорят, что тут болит или там болит, и часто сами начинают верить этим выдумкам.

— Да, у нашей Леэлочки этих фантазий даже чересчур, — подтвердила тётя Анне. — Честно говоря, я иногда думаю: а вдруг она не совсем нормальная. Представляете, она даже своим ногам дала имена! Я никогда в жизни не слыхала, чтобы кто-нибудь называл свои ноги по именам: Нóта и Кóта!

— Нóги и Кóта, — пробормотала я.

Перед тем как войти в кабинет врача, тётя Анне учила меня, что доктору надо говорить а-аб-солютно всё, и тогда болей у меня в животе больше не будет. Я запомнила её поучение, но теперь засомневалась, стоило ли говорить доктору о моих Нóги и Кóта… Теперь мне казалось, что тётя Анне и хороший врач эстонского времени решили вместе поставить под сомнение имена маленьких ног! Ишь, умные выискались: мама — призрак, а боль в животе выдумка… И ногам нельзя давать имена!

Я просеменила к тёте и угрожающе зашептала ей на ухо:

— Я всё расскажу маме! И тате тоже — они тебе тогда покажут. Вот!

У хорошего врача эстонского времени, похоже, был и слух хороший — она вскинула брови и спросила у тёти:

— Извините, но правильно ли я поняла, что ребёнок не ваш?

— К сожалению, — кивнула тётя Анне. — Это дочка моего брата… Мать Леэлочки, к сожалению… в холодном краю….

— Ясно, — сказала доктор. Она обернулась, взглянула на стену позади себя, на улыбающегося Ленина, и повторила: — Ясно. Тогда и отсутствие аппетита, и всё остальное может быть вызвано нервами…

Доктор выдвинула ящик стола, достала оттуда карандаш и лист бумаги и протянула мне.

— Будь умницей и нарисуй мне в зале ожидания красивую картинку. А мы с тётей немного побеседуем, и потом пойдёте вдвоем гулять, ладно? Ты ведь уже большая девочка!

В зале ожидания все стулья были заняты детьми, матерями и отцами, некоторые младенцы сидели на руках у своих матерей, и я хотела было вернуться в кабинет к врачу. Но тут я заметила, что подоконник очень низкий, что вполне можно на нём прекрасно рисовать. Наверное, все смотрели на меня и думали: «Эта славная девочка уже большая. Молодец! Совсем одна стоит у окна и так хорошо рисует!»

Карандаш, который дала мне доктор, не был обычным — один конец у него был красный, а другой — синий. Школьницы научили меня, что если конец цветного карандаша немного послюнявить, картинка получается особенно яркой, и я по очереди лизала оба конца. Рисунок должен был быть таким, каким и следовало быть рисунку большой и славной девочки!

— Пойдём теперь! — вдруг услыхала я немного взволнованный голос тёти Анне. — Ну, идём, опять ты копаешься! — скомандовала тётя, взяв меня за плечо. Я едва успела схватить свой незаконченный рисунок и карандаш, а тётя уже тянула меня за руку на лестницу.

— Идём, идём! — подгоняла она меня. — Нам нечего тянуть время: надо быстро поехать в Кадриорг, чтобы прогуляться по берегу моря! Надо скорее обрести душевное спокойствие, так врач велела!

— Но… — попыталась я взять слово.

— Что но? Никаких но — что врач велит, то и надо делать! — рассердилась тётя Анне. — Думаешь, у меня нет дел поважнее? Господи боже мой, у меня одна работа погоняет другую: надо забрать мясо у коптильщика и отнести проштемпелевать. И приготовить посылку для Эйно, и отнести на почту, и… Но если доктор велит обретать душевное спокойствие, возражать нельзя! Хоть разорвись, а доктора слушаться изволь!

Тётя тараторила безостановочно, и мы уже отошли далеко от поликлиники, когда мне, наконец, удалось вставить:

— Но карандаш доктора остался у меня… и рисунок я ей не отдала!

— Господи! — Тётя остановилась испуганно. — Почему ты сразу не сказала? Теперь доктор подумает, что ты украла её карандаш… Если хочешь знать, она не взяла у меня денег, ни копейки! Что нам теперь делать, пойдём обратно?

— Картинка у меня почти готова, — сказала я и показала тёте рисунок. — Я немножко написала тоже, но буквы получились не очень-то красивые…

— Да сдрасвуит! — прочитала тётя Анне и хмыкнула. — Да здравствует! — поправила она недовольно. Она имела дело с рисунком большой и славной девочки, на котором три красных флага, развевавшиеся между синими облаками, они буквально призывали воскликнуть «Да здравствует!».

— Ладно, — разрешила тётя Анне, сложила мой рисунок пополам и сунула в сумку. — Не станем опять беспокоить доктора этими флагами. А карандаш я ей верну, когда она придёт ко мне на работу делать перманент.

— И рисунок тоже отдашь?

— Ну да… — сказала тётя, помедлив. — Но нам некогда прохлаждаться. Теперь быстренько на трамвай. Поедем на прогулку!

После успокаивающей прогулки мы пришли в парикмахерскую на Ратушной площади, и обе сильно устали. Что бы ни говорила мне тётя, в ответ она слышала только одно: «Хочу домой к маме и тате!». Когда тётя Анне, наконец, повысив голос, объявила, что мамы нет дома, и только бог знает, где она вообще, я потребовала плаксиво:

— Хочу к тате!

Сладковатые запахи парикмахерской вдруг сделались приторными, жара в помещении стала удушающей, а от гудения фенов, похожих на большие каски, заложило уши. Тётя Вальве уже ушла из своей маникюрной кабины и в задней комнате поправляла швы на чулках, а сама была в удивительно красивой голубой комбинации, украшенной кружевами.

— Ой, как жаль, что у меня сегодня совсем нет времени, — сказала она мне, наспех погладив по голове, а тётя Анне в это время утверждала, что я упрямая, как незнамо вето, и что она не знает даже, что со мной делать.

— Вообще-то мы могли бы пойти в кафе «Пярл» поесть мороженого, но как раз на сегодня у меня другие планы. Видите, мой жених ждёт у двери с мотоциклом, я обещала поехать с ним в Пирита…