Анна устроила его специально, преднамеренно, словно могущественная волшебница, решившая позабавиться. А может, у этой волшебницы и вовсе иное имя. И эта чудесная девушка — лишь оружие чьей-то несравненно более могучей воли. Как теперь принято формулировать в деловых бумагах — обстоятельств непреодолимой силы.

Но зачем все это? Возможно ли устроить единственно правильное воспитание чувствам, думал он, никогда не читавший Флобера, пробираясь по заснеженной улице вдоль старых деревянных домов и побеленных стужей заборов. Ведь воспитание — это всегда проверка усвоенному, суть испытание. Но испытание чувства неизменно чревато, поскольку всегда избыточно. А есть ли на свете чувство избыточнее любви?..

Как хочется верить, размышлял он, косясь на ползущий мимо трамвай, что вез погруженных в дрему и омут раннего утра пассажиров и ночных дежурных. Как хочется верить, что с тобой-то, именно с тобой никогда ничего плохого и не случится. И упаси нас боже играть неосторожным словом, жестом, мыслью — вдруг да чего?.. Даже — воспоминанием. Но как странно, как все реже с годами посещает нас удивительная и некогда святая уверенность в том, что мы и только мы — сами творцы, кузнецы или кто-то там еще, своей любви, счастья, судьбы, наконец! И уж тем более — собственных воспоминаний.

Мудрые говорят: не провозглашай! Старые говорят: отринь гордыню! Женщины говорят: люби до гроба! Смерть говорит: помни обо мне! И только судьба молчит — она знает все.

Он шел по городу, в котором до него никому не было дела. Город опустил голову под крыло как большая взъерошенная ворона. Идущий на убыль декабрь прилежно и деловито засыпал город снегом. У него было много работы — скрыть всю разноцветную мишуру, серпантин и конфетти во дворах и на площадях, перелистнуть праздник, ткнуть носом в будни. Чтобы сказать потом: да ладно, все нормально, все в порядке; вы только наберитесь сил перед февралем, там еще будут метели.

Блажен дерзнувший бросить вызов судьбе, думал Вадим. Даже в неизбежном поражении после столкновения с собственной памятью ты извлекаешь урок: не провозглашай, не искушай, не кричи о себе небесам. Будь мудр: молчи о счастье, прячь от других радость, не выставляй на всеобщее обозрение свою жизнь. Так и живи.

Но его губы шептали совсем другое. Потому что снова понемногу начинал падать тихий снег, укрывая собой как легким одеялом из детства его нервную, воспаленную душу, охлаждая голову и сердце — молчаливый, задумчивый снег, который бывает только в этом городе.

Вадим пересек улицу и остановился, пропуская трамвайный вагон. Удивительно, до чего этот допотопный красный трамвай посреди океана белых домов и крыш так похож сейчас на веселого и беззаботного художника. Вот сейчас он примется разлиновывать город как холст, точно готовя его к очередной картине, которую надлежит скопировать с чьего-то оригинала.

Двери с неожиданным гостеприимством открылись. Вадим усмехнулся, пожал плечами и вскочил. Трамвай, словно только его и ждал, весело прозвонил и, набирая скорость, пошел в центр. Вслед за ним понемногу заметала рельсы поднимавшаяся метель.

Молодой человек поднял ворот и подошел к заиндевелому окну, из которого сильно сквозило. В голове звучали неведомые строки, медленно всплывали и тут же забывались странные слова. Но они не мешали ему молчать и смотреть на проплывающий мимо город. Так до поры до времени не сбивает с ритма жизни стук собственного сердца.

Следующими ступенями Лестницы стала подножка трамвая.

Вадим скатился с нее, не ведая о том, что весь город вокруг стал немного младше. Примерно на полтора десятка лет. Он подхватил кожаную папку с застежкой «молния» — они только что вошли в моду — и вприпрыжку побежал по расчищенной аллее, весело разгоняясь перед каждой раскатанной ледяной дорожкой. Ноги сами несли его, ведь был последний день занятий. Завтра Вадика ждали каникулы.

Может быть, поэтому он и решил проехаться на трамвае — чтобы скорее прошел этот день. Разумеется, эта была смешная и наивная уловка: две привычные остановки от дома до школы он всегда проходил за какие-то несчастные десять минут. Что в эквиваленте равнялось полному насвистыванию четырех песен «Поющих гитар» или «Веселых ребят» с его любимых пластинок Всесоюзной фирмы «Мелодия».

Ровно в полночь дожди в небе замерли и повисли с небес льдистыми дымчатыми сосульками. Казалось, в них еще живут и пульсируют духи падающей воды.

Во всяком случае, мальчику, прильнувшему к темному ночному окну, очень хотелось верить в разных духов. И еще — в то удивительное зимнее колдовство, что сумело поймать и запереть осеннюю воду в колкие прозрачные темницы, остановить ее вечное падение из вышины на городок и дом, где жил мальчик, да еще и сделать эти сосульки невидимыми никому. Разумеется, кроме него, мальчика, живущего тут и верящего в то, что он и вправду видит застывшие сосульки дождей, повисшие в небе ледяными струями, тонкими серебряными иглами и натеками в одночасье сгоревших прозрачных свечей. Только он, и никто больше в целом городе. Да что там — в городе! В целом мире, это уж точно. Возможно, он и был прав.

Мальчик знал, что сейчас он спит. Этот сон с замерзающими в небе дождями снился ему часто и долго — почти всю нынешнюю зиму. А зимы прошло уже много, почти тридцать дней. И еще мальчик знал, что с этим сном непременно что-то связано, нечто огромное и важное. Но тайна пока не хотела открываться сама, и мальчик терпеливо ждал, тем более что во сне это делать гораздо приятнее и легче, нежели наяву. Правда, иногда ему становилось страшно, потому что в этом сне таилось что-то еще, неведомое и чужое, чего он никогда еще не чувствовал и не слышал в своем сердце. Но потом это ощущение проходило. За окном дремотно падал снег, и в его снах и наяву, и мальчик с интересом следил за полетом снежинок, которые прежде, давным-давно, называл «белыми мухами».