Она возвращалась к себе прежней, но не хотела отдавать из рук ключ, с которым некогда связывала свою последнюю и единственную надежду на будущее.
Его взял Пьер. Он наклонился и поднял с каменного пола подземной галереи большую куклу в розовом платье. Осторожно вынул ключ из застывших пластмассовых пальчиков. Они покорно и бесчувственно выпустили длинный заржавленный стерженек. Пьер положил ключ в карман и с поклоном передал куклу Вадиму.
Тот принял ее на вытянутые, одеревенелые руки, точно потрясенный отец — перепачканного ребенка после долгих и трудных родов. Слуга же направился к двери, за которой не умолкал глухой настойчивый стук, перемежаемый угрозами и проклятиями, которые в устах Арчи были столь же обильны, сколь и цветисты.
Вадим опустился на каменный выступ, бережно удерживая в руках розовую фигурку. При этом он растерянно обернулся, сделал неловкое движение, и глаза куклы открылись.
— Ты… меня слышишь? — тихо спросил он, тревожно всматриваясь в золотые зрачки.
— Да, — прошептала она, словно ветер прошелестел за спиной Вадима.
— Это ты?
— Я не знаю… чем я сейчас кажусь тебе…
— Ты… очень красива, — пробормотал Вадим и сглотнул твердый комок. Если это и были будущие слезы, то откуда у них твердость камня и жесткость кости?..
— Это потому, что я долго пребывала в одиночестве, — ответила кукла. — Наверное, оно было угодно тебе. Все эти годы. За все это время ты не сделал ни единого шага ко мне. Пришлось попробовать самой…
— Ты знаешь, — тихо сказал Вадим, — я ведь мечтал об этом, наверное, всю прошлую жизнь. Все эти годы. Странно, но мне почему-то не верилось, что это возможно. А ведь на самом деле все гораздо проще, чем думалось тогда. Что мне мешало взять билет, сесть на поезд и приехать в город, где жила ты? И искать, всеми возможными способами…
— А может, проще было спросить у родителей? — кукла подняла длинные ресницы, и они удивленно дрогнули, точно крылья легкого утреннего мотылька. — Ведь тебе был известен их адрес…
— Наверное. Так было бы проще, — покачал головой молодой человек и горько усмехнулся. — Но ты знаешь, мне отчего-то казалось, что отныне они для меня закрыты. Эти простые, разумные пути, которые могли бы привести к тебе. И которыми на моем месте, пожалуй, непременно воспользовался бы всякий предприимчивый и здравомыслящий человек.
Он помолчал. Кукла терпеливо ждала.
— Когда обрывается путь в волшебную страну, смешно и глупо вновь искать туда дорогу, Нина. Просто раз за разом будешь возвращаться в лес, где однажды тебе случайно открылся твой собственный путь. Мы превратили любовь в место, откуда возвращаются. А ведь это — волшебная страна. Туда нужно идти раз и навсегда, без оглядки и сожалений о прошлом. Есть тропы, которые крепки и утоптаны от бесконечных хождений по ним. Взад и вперед, туда и обратно… А есть дороги, по которым надлежит пройти лишь единожды.
— Почему? — наивно спросила она. Меж маленьких пальчиков тихо подрагивал черенок юного клейкого листика, невесть как оказавшегося в ее руке.
— Потому что иначе они превратятся в тропинки для гуляний, Нина. Ежедневных, перед сном. В каком-нибудь укромном парке, где кругом — стальные решетки, ограды и клумбы. Мимо них надлежит ходить чинно и осторожно, дабы не столкнуться с тенями.
— Тенями прошлого? Прежних чувств и увлечений? — спросила она с легкой усмешкой на дрогнувших губах.
— Увы, — возразил он. — Прошлое уходит, и откуда ему взяться вновь? Мы сами наполняем парки наших чувств тенями собственных воспоминаний.
— Можно какое-то время достойно жить и с воспоминаниями. Это убережет от новых и неоправданных душевных скотств, — заметила она. — Ведь у памяти можно греться, как у костра, ты сам твердил мне это прежде.
— Что ж, я всегда так думал, — согласился Вадим. — Порой думаю так и ныне. Но вот в чем беда: со временем понимаешь одну простую и совсем невеселую истину. В наших воспоминаниях, похоже, реально живем только мы сами. Все же прочие, сколь бы ни были нам близки, увы, лишь тени. Розовые куклы.
— Куклы? — изумилась она. — Но ты никогда прежде не называл меня… так…
Вадим горько покачал головой.
— Одну такую мы видели, когда я только очутился в Этом Городе. Она лежала в луже чистой воды. В розовом платье, с оборками, рюшами… Другую я сейчас вижу перед собой. Это ты, Нина. Я только сейчас понял: мы не живем в чужой памяти. Мы существуем там как-то иначе…
Кукла молча смотрела на него. Глаза ее совершенно застыли, превратившись в золотые и медовые блики древнего янтаря.
— Теперь я понимаю, встреча с этой куклой была для меня неизбежна. Этот Город не случайно явил ее. И — только для меня. Потому что для каждого у него припасена его собственная кукла. Мне давно уже следовало это понять, но я все время гнал эту мысль, по-юношески не принимал ее, не верил очевидному. Весь Этот Город — материализованное прошлое. Такой город есть у каждого, или он просто оборачивается каждому его собственной, заветной стороной. Вот та лужа — видимо, мое собственное воспоминание. Видишь, даже вода в ней остается чистой, совсем прозрачной. По ней всегда гуляет сильный и тревожный ветер. А кукла на дне моей памяти — это ты. Нина из прошлого в розовом платье.
— У меня никогда не было розового платья, — возразила кукла, попыталась улыбнуться и не смогла.
— Да, — с сожалением кивнул он. — Наверное…
А потом осторожно погладил искусственные волосы.
— Но теперь оно у тебя будет, Нина. Всегда.
Он бережно прижал ее к груди и пошел прочь из города воспоминаний. Часовой отсалютовал ему и посторонился, пропуская к открытой Двери. Возле стоял Арчи во главе отряда личностей самого разбойного вида — в плащах с поднятыми воротниками, узких брюках, шляпах, надвинутых на глаза, с длинноствольными автоматами, оснащенными гигантскими кругляшами патронных дисков. Арчи тревожно посматривал на Пьера, тот же был спокоен и сдержан, всем своим видом говоря: подожди, дружище, после я тебе все объясню.
Сарыныч хрипло каркнул, Свин скептически затрещал крылышками, а бригадир патруля Отто взял под козырек. Вадим миновал их, не видя и не слыша.
Его глаза были обращены к розовой кукле, тихо спящей на руках. Он баюкал свое воспоминание, он лелеял его, тревожно всматриваясь в спящие глаза, силясь запомнить надолго. До той поры, покуда сам не перешагнет порога. Того, что неизменно поджидает всякое воспоминание в нашем сердце, покуда мы удаляемся все дальше, тая и растворяясь в дымке беспамятства. И не знаем, долго ли еще наше воспоминание будет в отчаянии глядеть нам вслед, как брошенный ребенок или доверчивый щенок.
Он перешагнул порог и замер, чувствуя, как его легкая ноша истаивает в руках, становясь невесомой, прозрачной, несуществующей. Через несколько мгновений он остался один. И растерянно обернулся.
За порогом, по ту сторону Двери, стоял он сам. Прочие дримы — Нина, патрульные, часовой, другие воспоминания, весело бегущие по галерее навстречу вновь обретенному выходу — медленно таяли, превращаясь в туман, что клубился неясными, бесформенными очертаниями людских и прочих тел. И только Вадим смотрел себе вслед ободряюще и улыбался. Все нормально, старик, точно говорила улыбка воспоминания, полный порядок. Все уходит, все обновляется, и только мы сами в наших воспоминаниях всегда живем вечно. Ведь для кого они и существуют, эти воспоминания, как не для нас самих? И больше — ни для кого.
Как там было написано — не танцуй в искаженном виде?
Ведь это же про меня, думал Вадим. Именно мне было адресовано это предупреждение в первую очередь. Все наши воспоминания — суть танцы с прошлым. А время и жизнь неизбежно искажают их, как в кривом зеркале. И тогда эти танцы становятся делом опасным, поскольку мы повторяем старые движения под музыку, которая уже давно изменилась. А нам-то кажется, что наоборот.
Отныне я знаю, что такое — все эти мои путешествия по новогодней лестнице, говорил себе Вадим, шагая через весь город — бесцельно, никуда, ниоткуда. Это — воспитание чувств.
