[1923] Авиадни* Эти дни пропеллеры пели. Раструбите и в прозу и в песенный лад! В эти дни не на словах, на деле — пролетарий стал крылат. Только что прогудело приказом по рядам рабочих рот: — Пролетарий, довольно пялиться наземь! Пролетарий — на самолет! — А уже у глаз чуть не рвутся швы. Глазеют, забыв про сны и дрёмы, — это «Московский большевик» взлетает над аэродромом. Больше, шире лётонедели. Воспевай их, песенный лад. В эти дни не на словах — на деле пролетарий стал крылат. [1923]
Нордерней* Дыра дырой, ни хорошая, ни дрянная — немецкий курорт, живу в Нордернее. Небо то луч, то чайку роняет. Море блестящей, чем ручка дверная. Полон рот красот природ: то волны приливом полберега выроют, то краб, то дельфинье выплеснет тельце, то примусом волны фосфоресцируют, то в море закат киселем раскиселится. Тоска!.. Хоть бы, что ли, громовий раскат. Я жду не дождусь и не в силах дождаться, но верую в ярую, верую в скорую. И чудится: из-за островочка кронштадтцы уже выплывают и целят «Авророю». Но море в терпеньи, и буре не вывести. Волну и не гладят ветровы пальчики. По пляжу впластались в песок и в ленивости купальщицы млеют, млеют купальщики. И видится: буря вздымается с дюны. «Купальщики, жиром набитые бочки, спасайтесь! Покроет, измелет и сдунет. Песчинки — пули, песок — пулеметчики». Но пляж буржуйкам ласкает подошвы. Но ветер, песок в ладу с грудастыми. С улыбкой: — как всё в Германии дешево! — валютчики греют катары и астмы. Но это ж, наверно, красные роты. Шаганья знакомая разноголосица. Сейчас на табльдотчиков *, сейчас на табльдоты накинутся, врежутся, ринутся, бросятся. на барыню косится рабьи: фашистский на барыньке Сося и вгрызаясь в щупальцы крабьи, глядят, как в море закатище вклинится. Чье сердце октябрьскими бурями вымыто, тому ни закат, ни моря рёволицые, тому ничего, ни красот, ни климатов, не надо — кроме тебя, Революция! Нордерней*, 4 августа [1923] Москва — Кенигсберг* Проезжие — прохожих реже. Еще храпит Москва деляг. Тверскую режет сорокасильный «Каделяк» *. Обмахнуло радиатор горизонта веером. — Eins! zwei! Мотора гром. В небо дверью — аэродром. Механик. Пилот. Вещи. Всем по пять кило. Влезли пятеро. Земля попятилась. Разбежались дорожки — ящеры. накрылась скатертцей. Красноармейцы, Ходынкой стоящие, стоя ж — назад катятся. Небо — не ты ль?.. Звезды — не вы ль это?! Мимо звезды́ (нельзя без виз)! Навылет небу, всему навылет, пали́ — земной отлетающий низ! Развернулось солнечное это. И пошли часы необычайниться. Города́, светящиеся в облачных просветах. Птица догоняет, не догнала — тянется… Ямы воздуха. С размаха ухаем. Рядом молния. Сощурился Ньюбо́льд Гром мотора. В ухе и над ухом. Но не раздраженье. Не боль. Сердце, чаще! Мотору вторь. Слились сладчайше я и мотор: «Крылья Икар чтоб воздух-река От чертежных дел чтоб я летел, куда мне надо. чтоб близко-близко, от солнца на чуточку, Рекорд в рекорд чтобы я вот — этой тучей-горой. Коптел чтоб спорил с громом моторов стук». Что же — для того конец крылам Ика́риным, человечество затем трудом заводов никло, — чтобы этакий Владимир Маяковский, барином, Кенигсбергами распархивался на каникулы?! Чтобы этакой бесхвостой и бескрылой курице меж подушками усесться куце?! Чтоб кидать, и не выглядывая из гондолы, кожуру колбасную — на города и долы?!. Нет! Вылазьте из гондолы, плечи! 100 зрачков глазейте в каждый глаз! Завтрашнее, послезавтрашнее человечество, мой неодолимый стальнорукий класс, — я благодарю тебя за то, что ты в полетах и меня, слабейшего, вковал своим звеном. Возлагаю на тебя — земля труда и пота — горизонта огненный венок. Мы взлетели, но еще — не слишком. Если надо к Марсам дуги выгнуть — сделай милость, дай отдать мою жизнишку. Хочешь, вниз с трех тысяч метров прыгну?! |