— Но она же ошиблась, Артуро, — заметила Эмили. — В конечном итоге она здорово просчиталась. Алессио не сделал того, что она требовала.

— Это так. Тем не менее вот что я вам скажу. Я был хорошим полицейским в течение многих лет, а вот несчастным, неудачливым комиссаром — только раз. Примите во внимание все детали дела. Джудит Тернхаус не просто хотела, чтобы Алессио застрелил отца. Она хотела, чтобы Джорджио понял три вещи, до того как он умрет: его сын жив, именно он принесет ему смерть, это она украла у него сына — и как ребенка, и как мужчину. Может быть, она обращалась с ним точно так же, как обращался с ней Джорджио. Нужно ли продолжать?

— Однако… — Эмили хотела возразить, но обнаружила, что не находит нужных слов.

— Мы называем это безумием, потому что боимся посмотреть прямо, выяснить, что это такое на самом деле. А это извращение, чудовищное искажение естественных чувств, которое все мы обычно стараемся и надеемся в себе подавить. Ненависть и мстительность. Из-за того, что она потеряла, из-за того, что была отвергнута, Джудит превратилась в одержимую навязчивой идеей, зациклилась только на своей одержимости. Но безумицей Тернхаус не была. Нам не следует так считать для собственного успокоения.

Артуро посмотрел на висевшие на стене часы. Стрелки показывали половину десятого.

— Ваш молодой человек очень скоро навестит вас. Я бы привез вам цветы, но мне не хочется перебегать ему дорогу. Он еще, чего доброго, вообразит, будто в чем-то виноват. Станет, например, терзаться, что покинул вас в тот момент, когда вы больше всего в нем нуждались.

— Но это же не так. Я так и не сказала Нику, что со мной произошло. Не хотелось его отвлекать. Да он все равно ничем не сумел бы помочь. А вот в Риме он мог сделать многое — и сделал.

Артуро этот ответ пришелся по душе.

— Вот что, послушайте-ка старика. Все мы люди. Так уж созданы, что думаем и рассудком, и сердцем. И если перестаешь обращать внимание на сердце, рассудок тоже может подвести. И наоборот. Поговорите с Ником откровенно. Выслушайте, что скажет. Сделайте так, чтобы и он вас внимательно выслушал. Именно в подобные моменты семья может пойти вразнос — я это по собственному опыту знаю. Все трещины в отношениях, сомнения, чувство вины, невысказанные страхи… все это незаметно просачивается в нашу жизнь, чтобы когда-нибудь вылезти на поверхность. Это как старая рана, про которую думаешь, что она давно зажила и не стоит о ней даже вспоминать. Будьте настороже, вы оба. Если позволить подобным процессам начаться, их потом будет трудно остановить, а через некоторое время… даже, наверное, невозможно. Рафаэла и Фальконе, видимо, тоже мучаются подобными мыслями. Она, знаете ли, твердо намерена увидеться с ним. А Лео, по всей вероятности, очень неловко себя чувствует в связи с тем телефонным звонком.

— Ну конечно, хочет видеть! Она же его любит!

— Ну, любовь — это еще не все, — проворчал Мессина. — Джорджио тоже любил своего Алессио. Но это не сделало его хорошим отцом. Без дополнительных усилий, без труда, заботы, внимания одной только любви недостаточно. Так что насчет Лео и этой бедняжки я даже не знаю…

В глазах у Артуро стояло выражение упрека, которое Дикон уже научилась узнавать.

— Вам нужно позвонить сыну.

Старик издал сухой короткий смешок.

— Нужно. Может, он даже вспомнит, из-за чего мы все это время пребываем в состоянии войны. Я вот так этого и не понял. К тому же, — Мессина поднял толстый, как обрубок, палец, — он теперь вполне может разделить мою участь — его выкинут на улицу. Вот тогда и поговорим — за хорошим столом с вином, за его счет, естественно. Теперь при окончательном расчете выплачивают недурственные суммы…

— Артуро…

— Нет, не надо меня подгонять. Я позвоню, обещаю вам.

Эмили наклонилась и поцеловала его в небритую щеку.

Артуро Мессина, в сущности, очень одинок, решила она. А одиночество — это такое человеческое несчастье, которое нетрудно исправить.

Отставной комиссар прокашлялся и встал, собираясь уходить.

— Будем поддерживать связь? После того как вы вернетесь в Рим?

— У нас летом свадьба. Если хотите, приезжайте.

Лицо Мессины осветилось внезапной радостью.

— Свадьба! — весело повторил он. — Свадьба! Я нынче вечером выпью за это! За вас и за этого счастливого молодого человека.

Дикон окинула взглядом палату.

— Счастливого?

— Ну вы живы, молоды, влюблены. Что для вас какие-то глупые данные медицинской статистики? Да, я считаю, что вы оба — счастливые люди. И у вас будут замечательные дети, когда придет время. С нетерпением буду дожидаться этого момента.

Он достал старый синий берет, натянул на голову и широко улыбнулся, от уха до уха.

— Артуро — очень благородное имя для мальчика, знаете? До завтра, Эмили Дикон. В следующий раз приду с цветами, как и следует.

Мессина поправил берет и вышел. Оставшись одна в пустой палате, американка некоторое время следила за минутной стрелкой часов: время течет, уходит. Потерянные минуты; возможности, унесенные ветром. Навсегда.

Скоро она услышит шум мотора машины Ника. Скоро ощутит прикосновение его рук.

Она откинулась назад, на мягкую белую подушку, и закрыла глаза, продолжая прислушиваться. На улице в лунном свете играли ребятишки, их голоса возносились в черное звездное небо. Невинные и неискушенные дети, ищущие свой мир, большое дело, возможность действия, стоящую мысль… что угодно, что могло бы придать их жизни смысл.

Митраизм зародился в Персии в VII–VI вв. до н. э. Примерно с 136 г. он начал распространяться в Римской империи как один из самых главных культов, особенно в военной и чиновной среде. Подземные храмы, посвященные Митре, митрейоны, построенные легионерами, находят по всей территории империи, от ее границ на востоке и до Британии. Только в районах Северной Англии, пересекаемых так называемым Адриановым валом (оборонительной стеной, построенной римлянами ок. 120 г. н. э.) найдено три таких храма. В самом Риме их обнаружено более дюжины; предполагается, что всего их в городе больше сотни.

В основе митраизма лежит несколько характерных особенностей, которые, видимо, оказались привлекательными для военных и чиновников Древнего Рима. Этот культ предполагает очень строгую иерархическую систему, высокую степень секретности и допуск в число посвященных одних только мужчин. Культ требовал от его последователей абсолютного подчинения старшим, в первую очередь местным членам сообщества, имеющим более высокий ранг, а в конечном итоге — императору. В его рамках существовала и действовала строгая система «ступеней посвящения», которые обозначали этапы прохождения его последователями всех семи степеней внутренней иерархии, от низшего ранга к следующему, более высокому. Само слово sacrament, ступень посвящения, ныне считающееся религиозным по своей сути, происходит от исходного латинского термина, означавшего клятву верности, приносимую солдатом, легионером при вступлении в армию. Какими были эти обряды посвящения, мы в основном можем только догадываться, но, по всей видимости, они включали в себя отдельные церемонии инициации и принесение самой клятвы, а иногда и жертвоприношения, особые для прохождения каждого этапа посвящения, от низшего ранга, Коракса, до высшего, Патера.

В митраизме нетрудно обнаружить некоторые идеи, сходные с теми, что имели место в раннем христианстве, хотя мысль о том, что католическая церковь намеренно заимствовала что-то из этого культа, вероятно, слишком смела. До нас не дошло никаких священных текстов культа Митры, поскольку эта религия была вымарана из учебников истории. 28 октября 312 г., в самом конце очередной гражданской войны, император Константин захватил власть в империи в результате битвы у Мульвийского моста, в стратегически важном пункте, где Фламиниева дорога пересекает Тибр и вливается в Рим. В этом самом месте в последующие столетия происходили и другие боевые столкновения. Хотя сам Константин являлся последователем языческих культов, в тот момент он, скорее всего по политическим мотивам, решил сделать христианство единственной религией империи. И когда его войска взяли и разграбили Рим, начались репрессии против последователей культа Митры.