Говоря простым языком, крипта в церкви Успения Святой Марии была обычной подземной общей могилой, местом, где сто монахов — не больше и не меньше — решили сохранить собственные останки для всеобщего обозрения, для любого, кто пожелает на них взглянуть. По истечении должного времени на кладбище ордена капуцинов в Сан-Джованни — Орнелла тщательно изучала этот вопрос для будущих воображаемых посетителей — ил останки эксгумировали и кости перенесли в эту крипту. Там скелеты аккуратно уложили прямо на землю в пять рядов — по двадцать в каждом — кости рук аккуратно сложили крестом поверх костей груди, после чего осталось терпеливо ждать их воскрешения.

Покойный писатель-англичанин провел сюда слабое электрическое освещение, чтобы гости могли полюбоваться этой картиной. Ходили слухи, что в своем завещании он требовал, чтобы и его самого положили сюда, между останками капуцинов, но городские власти похоронили эту идею под санитарно-гигиеническим предлогом, однако только тогда, когда англичанин был уже не в состоянии им возразить. Этот человек, прежде чем перебраться в Рим, несколько лет прожил в Венеции, в маленьком палаццо на Большом канале, по соседству с Ка д’Оро.[14] И это, по всей видимости, вдохновило его на то, чтобы дать этому месту название, которое так и сохранилось за криптой в округе: Ка д’Осси, Дом костей. Правда, сама Бенедетто никогда не стала бы произносить эту шуточку вслух.

Капуцины, как она считала, оставили будущим поколениям в церкви Успения Святой Марии весьма познавательную Экспозицию, экспонаты которой — в отличие от церкви на виа Венето — не были показушными диковинами для привлечения туристов. Эта выставка заслуживала большей известности и, Может быть, хоть небольших сумм на реставрацию, часть из которых, вполне естественно, осела бы в кармане единственной ее хранительницы.

Помимо всего прочего — и это Орнелла неоднократно повторяла всем друзьям и родственникам в течение многих лет, — церковь Успения Святой Марии никогда ее не пугала. Смерть для Бенедетто была самым обычным явлением, незаметной фигурой, которая, как и все мы, бродит по миру, стараясь управиться с работой, которую взвалила на нее судьба. В один прекрасный день, как смотрительница воображала, смерть сядет на трамвай номер три, что ходит из Тестаччо через реку в Транстевере[15], а потом тем же путем вернется обратно в город. И будет ехать, изучая лица попутчиков и решая, кто из них уже заслуживает отправки совсем в другое путешествие. А потом, когда работа будет сделана, посидит немного на берегу Тибра, позволив шуму городского движения заглушить собственные мысли.

Орнелла никогда не боялась скелетов и тем не менее весьма неохотно вошла в свою церковь нынче утром. Замок и цепь были сломаны. Такое уже случалось, очень давно. В здание забрались какие-то юнцы, которым нужно было где-то переночевать и хотелось что-нибудь украсть. Их ждало жестокое разочарование по обоим пунктам программы. Внутри юнцы нашли холод и затхлость, здесь обитало множество крыс, для которых Бенедетто всегда оставляла отраву. Ничего ценного, нет даже приличной мебели. В узком нефе, который англичанин использовал как холл и столовую, стояло только несколько скамеек да разбитая кафедра.

Был еще случай двадцать лет назад — в подвал умудрился забраться какой-то пьяный. Он включил свет и после этого вылетел на улицу, вопя во все горло. Это хранительницу немного развеселило. Ничего другого этот идиот и не заслуживал.

Ни один серьезный уголовник не обратит на эту церковь ни малейшего внимания. И даже у искателя острых ощущений и мысли не возникнет о том, чтобы сюда забраться; в Риме найдется немало подземных пещер с более приличной вентиляцией, если уж ему захочется именно такого развлечения.

И тем не менее смотрительница добрые пару минут в нерешительности стояла перед дверью, и сумка со свежей порцией отравы для крыс болталась на руке. Совершенно нелепо.

Потом, коротко выругавшись в адрес собственной робости, Орнелла ди Бенедетто отбросила в сторону сломанную цепь и замок, сделав себе в уме заметку содрать с кого-нибудь денег на новый запор, с города или с епархии, и рывком отворила дубовую дверь.

Они уже спустились на глубину пятидесяти метров от поверхности Авентинского холма, медленно продвигаясь по узкому извилистому проходу, вырубленному в мягком камне почти двадцать столетий назад. Воздух здесь был застоялый и даже ядовитый, тяжелый от сырости и насыщенный запахом плесени и гнусной вонью то ли от животных, то ли от птиц. Даже в свете карманных фонариков и дополнительных нагрудных ламп впереди мало что можно было разглядеть.

Лудо Торкья немного трясло — просто от холода, в этом не оставалось никаких сомнений: здесь холоднее, чем на поверхности, градусов на десять или даже больше. А там, на теплом июньском солнце — о чем он и не подозревал — перед дверью во дворец мальтийских рыцарей, всего в полукилометре, стояли Алессио Браманте и его отец.

Ему следовало быть готовым к такой температуре. Дино Абати, вот кто хорошо подготовился. Этот студент из Турина рделся тепло — плотный ярко-красный водонепроницаемый костюм спелеолога, который резко контрастировал с его кудрявой шевелюрой цвета имбиря, тяжелые ботинки и разнообразное оснащение, прицепленное поверх куртки — и сейчас, в этом тоннеле, прорубленном когда-то вручную, метр за метром тяжкого труда, выглядел совершенно как у себя дома. Остальные в группе были новичками, в джинсах и курточках, двое вообще в легких кедах. Абати хмуро оглядел их еще на поверхности, прежде чем заняться замком на хлипких железных воротах у входа в катакомбы.

А теперь, двадцать минут спустя, когда глаза еще окончательно не привыкли к мраку, Тони Ла Марка начал стенать и подвывать тонким голосом, и его вопли эхом отдавались от грубо вырубленных стен, едва видимых в свете их фонарей.

— Потише, Тони! — цыкнул Торкья.

— Будь добр, напомни, зачем мы вообще сюда залезли? — жалостливым голосом пробормотал тот. — Я уже до костей промерз. А если нас тут прихватят? Что тогда, а?

— Я уже говорил тебе, нас тут не поймают! Я просмотрел списки — никто сюда не собирается. Ни сегодня, ни завтра.

— Так зачем?..

— Чтоб оставить тебя тут гнить, кретин, — ответил кто-то сзади — судя по грубому голосу с северным акцентом, Андреа Гуэрино. И это было лишь наполовину шуткой.

Лудо остановился. Следом за ним остановилась и вся группа. Торкья уже обозначил свое лидерство.

— О чем мы вчера вечером говорили? — требовательно осведомился он.

— Да разве я помню… Я, кажется, был немного не в себе, — ответил Тони, оглядывая всех по очереди в поисках поддержки. — Да и все остальные тоже.

Вечер накануне выдался долгим. Сидели в баре на виа ле Авентино. И потратили кучу денег. И все — за исключением Дино Абати — накурились до полной одури к тому времени, когда вернулись в более чем скромное жилище, в котором обитали все вместе. Оно располагалось в Тестаччо, рядом со старой бойней, где стоит эта статуя. Здание бойни некогда увенчали скульптурой крылатого атлета, пытающегося повалить исполинского быка. На земле валялось целое море костей — и бычьих, и человеческих. Митра[16] жив, подумал Торкья. Просто его не видят.

— Мы же решили, что доведем это дело до конца, — напомнил он остальным.

Лудо поднял руку и показал всем небольшую ранку на запястье, нанесенную тупым бритвенным лезвием, которое он обнаружил ночью в ванной. Такая отметина была у каждого из них.

— Мы решили, что пойдем сюда все вместе. Тайно. Как братья.

Да уж… братья. Просто бездельники. Трутни безмозглые. Ни один из них ему не нравился. Если быть честным, Лудо вообще не нравился никто из группы, слушавшей лекции Джорджио Браманте по археологии. Кроме самого Браманте. У этого парня есть и знания, и воображение, он вообще первоклассный малый — эти три качества Торкья считал первостепенными в человеке. А остальные — просто марионетки, готовые к тому, чтобы ими помыкал кто угодно. Хотя этих пятерых он отбирал лично — придирчиво и осторожно.